Он ушел, оставив меня одну посреди заброшенного поля. Мне страшно, я хочу идти домой, но не в силах сдвинуться с места… К счастью, начало светать, и я вдруг увидела, что по полю с букетом полевых цветов идет Сандро. Идет он ко мне, опустив голову, смущаясь, и походка у него какая-то неуверенная. Подошел он ко мне и протягивает букет. Я, улыбаясь, беру его, а Сандро, не взглянув на меня, поворачивается и убегает.

— Сандро! — кричу я, но он продолжает бежать, не слыша меня…

И я опять осталась одна посреди поля, и мне снова стало страшно. Мне нужно идти домой, но я не могу пошевелиться… И, на мое счастье, я услышала шум шагов — оказалось, это Александре Чапичадзе, который, верно, возвращался из гостей, от Абесалома Кикнавелидзе. Время было уже позднее, и дома его заждались сын и внук. Увидев меня, он в удивлении остановился так шагах в десяти. Долго он стоял и удивленно смотрел на меня. Наверное, его поразило мое раскрасневшееся лицо. Он подошел ко мне совсем близко и посмотрел в глаза. Его и без того морщинистое лицо, казалось, сморщилось еще больше, с такой жалостью он смотрел на меня.

— Ты почему здесь стоишь, Эка? — ласково спросил Александре и, горько улыбнувшись своим мыслям, повернулся и медленно пошел своей дорогой.

Дойдя до конца поля, он остановился и оглянулся в мою сторону. Махнув рукой, показывая, чтобы я шла домой, он печально улыбнулся (это я смогла разглядеть, несмотря на то что Александре был далеко), потом опять махнул мне рукой и ушел.

Стою я, как изваяние, посреди заброшенного поля. И нужно домой идти, а ноги как чужие, не слушаются… Послышался шум мотора, где-то поблизости остановилась машина, и появились Русудан и Татия с сумками в руках. Они смотрят на меня и о чем-то шепчутся. Я готова сквозь землю провалиться. Голову опустила, чувствую, лицо заливается краской. Я хочу уйти, но ноги словно к земле приросли. Татия подошла ко мне и, присев, заглянула мне в глаза. Подмигнув, она ехидно улыбнулась и начала хохотать, грозя мне пальцем. Она мне показалась совсем взрослой женщиной. Вдруг она повернулась и побежала прочь… Откуда-то навстречу Татии вышел Сандро. Они расцеловались, и он взял у нее из рук сумку. Потом брат и сестра помахали мне руками и вприпрыжку побежали через поле.

Русудан продолжала стоять около меня. Улыбнувшись мне уничижительной улыбкой, она громко сказала: «Бедняжка» — и ушла. Ушла решительной походкой рассерженного человека… Шедший ей навстречу Реваз взял у нее сумку, положил на землю и, как меня два часа назад, крепко поцеловал Русудан в губы.

Потом он поднял сумку, взяв под руку Русудан, и, счастливые, они ушли.

Когда они были уже у края поля, Реваз оглянулся и махнул мне рукой, показывая, чтобы я шла домой.

Как зачарованная, стою я посреди поля, и последние силы покидают меня. Страшно мне, аж дрожь бьет.

…В это время ты вошла в мою комнату, и я очнулась.

Свет ты не зажгла, хотя была уверена, что я не сплю. Сев на краешек кровати, ты ласковым примирительным тоном спросила:

— Реваз был навеселе?

— Нет! — вырвалось у меня, и я резко села в постели.

— Нет, наверняка был навеселе! — убежденно сказала ты и язвительно добавила: — Ты моложе Русудан, а женатым мужчинам всегда нравятся молоденькие девочки. Это банальная история, и Реваз Чапичадзе обыкновенный мужчина, Эка!

Не ожидая моего ответа, ты вышла и с силой захлопнула дверь комнаты.

Твои слова как ножом полоснули меня по сердцу, и тогда я впервые в жизни поняла, как бывает, когда болит сердце.

Как это тяжело…

А у тебя тридцать лет болело сердце.

III

Теплый безветренный сентябрьский вечер.

Я сижу на веранде и смотрю на хребет Санисле.

А как часто, бывало, мы с мамой сиживали так вечерами, глядя на горы, и мечтали.

Мама обычно вязала, а я чаще всего сидела без дела.

— Ты что, устала, Эка? — насмешливо спросит мама.

— Да, немножко. Хочу отдохнуть.

— Правильно, так и надо. Как только почувствуешь усталость, нужно сразу отложить все дела и отдыхать. Ты у меня в этом отношении молодец, — убежденно говорила мама и добавляла с улыбкой: — А я ведь тоже устала и тоже хочу отдохнуть.

Она вставала и, бросив на меня выразительный взгляд, осторожно спускалась по лестнице во двор и направлялась к воротам.

Мама уверяла, что оттуда закат кажется особенно красивым.

Она любила стоять, взявшись за верхнюю рейку ворот и слегка раскинув руки, и мне казалось, что она вот-вот воспарит в воздух.

Иной раз она тихо напевала какую-то печальную песню, но я не могла различить слов и слышала только грустный мотив.

Возвращалась она, только когда солнце уже скрывалось за хребтом.

Помню, как-то раз я незаметно подкралась к маме совсем близко, но так и не смогла разобрать слов ее песни. Тогда я стала рядом. Мама почувствовала это, во виду не подала и на меня не взглянула. Она продолжала петь. И вдруг я поняла, что это была песня без слов. Но нет, я ошиблась. В ее песне было единственное слово «нанайя, нанайя, нанайя…». Но какая тоска звучала в нем! Нельзя представить себе, чтобы у человека было тяжелее на душе, чем у моей мамы, когда она так пела.

Так и стояли мы, глядя на заходящее солнце, — мама тихо пела, а я просто молчала.

Наконец солнце зашло. Мама опустила руки и, радостно улыбнувшись, весело и громко сказала: «Нанайя!» Это прозвучало как приветствие кому-то, кого мама долго ждала и наконец-то дождалась. Словно она хотела сказать: «Дай бог тебе радости за то, что ты так обрадовала меня своим приходом!»

Как сейчас помню, она положила мне на плечо руку и, улыбнувшись, сказала:

— Эка, принеси-ка гитару. Прошу тебя, сыграй что-нибудь и спой. Видишь, солнце уже скрылось и с Санисле к нам спустилась тишина. Сыграй и спой!

…И вот сейчас, когда я одна-одинешенька сижу на веранде и смотрю на заходящее солнце, мне кажется, мама стоит у ворот, раскинув руки как для полета, и тихо-тихо поет грустную мелодичную песню, свою любимую песню без слов.

У ворот с корзиной в руке появился Сандро. Увидев меня, он открыл калитку, вошел во двор и неторопливым шагом направился к дому.

Поднявшись на веранду, он поздоровался со мной и опустил корзину на пол. В ней были груши и инжир. Во всем Хемагали только у Александре Чапичадзе такой инжир, и то одно-единственное дерево.

— Это твой отец прислал? — не подумав, спросила я.

Пауза.

Сандро потупился, глядя в пол, потом посмотрел на корзину и медленно поднял голову.

— Я собрал, тетя Эка, — смущенно улыбаясь, сказал он и залился краской.

А мне стало так стыдно, что я, по-моему, покраснела сильнее, чем Сандро. Ведь он специально для меня собрал фрукты, хотя знает, что их у нас в саду сколько угодно. Правда, все они уже перезрели, а я их не снимаю, потому что после смерти мамы меня на дерево палкой не загонишь. А раньше? Да, бывало, ни одни соседи без меня не обходились во время сбора фруктов и орехов. Я же мастер в этом деле. Ни одного ореха на дереве не оставлю… Сандро это известно. И вот он пожалел тетю Эку и решил обрадовать ее: принес инжир и груши. А тетя Эка ни с того ни с сего: «Это твой отец прислал?»

Конечно, Сандро стало неловко. Он в глаза мне смотреть не мог, когда, словно извиняясь, сказал:

— Я сам собрал, тетя Эка.

Я должна была его встретить веселой улыбкой, поблагодарить, сказать, что не надо было беспокоиться, а я сразу со своим вопросом. Что после этого мог подумать Сандро? Догадался, что даже в эти траурные дни я думаю о его отце? А вот его отец думает ли обо мне, помнит ли меня? Он ничего не просил передать мне? Наверняка Сандро все понял и поэтому покраснел. А может быть, это Реваз подсказал сыну, чтобы тот собрал фрукты и отнес мне, а если я спрошу, от кого они, чтобы ответил, мол, сам собрал. Вдруг все так было? А Сандро уже совсем взрослый… От мальчика в его возрасте ничего не скроешь…