Разве не верно я говорю?
Пауза.
Опять моя мама: я знаю, что с тех пор, как ты встретила Реваза, у тебя сердце не на месте. Я тебя не осуждаю. Ты ведь росла одиноко, без подруг и друзей. Годы шли для тебя однообразно и уныло: школа, мельница, хождение в Хергу, заочные занятия в институте, долгие зимние ночи и одиночество, одиночество, одиночество… И вот тебе встретился Реваз, и ты совсем потеряла голову. Твои всегда печальные глаза повеселели. Все это естественно, Эка, и я ни в чем не хочу тебя упрекать. Ты радостно спешишь в школу, потому что знаешь, что увидишь там сына Реваза. Здороваясь, он улыбнется тебе, и ты ответишь ему улыбкой. Но тебе-то будет казаться, что это вы с Ревазом улыбаетесь друг другу.
Не так ли?
Пауза.
Опять моя мама: правду я сказала, и потому ты языка лишилась. Возвращаешься ты домой совсем в другом настроении. Быстренько переделаешь свои дела и куда-то поспешно убегаешь. Знаю, летишь как на крыльях в контору совхоза. Там с важным видом сидит Гуласпир, щелкая костяшками счетов и изучая какие-то большие листы бумаги. У тебя якобы неотложное дело к Гуласпиру, а на самом деле ты идешь к Ревазу. Увидишь ты его, и тебе станет легче. Реваз улыбнется и между прочим поинтересуется, зачем тебя прислала большая Екатерина. Ты растеряешься и, опустив голову, покраснев, тихо скажешь, что тебя мама к Гуласпиру послала. Теперь Гуласпир спросит, какое к нему дело у большой Екатерины, и ты начнешь что-нибудь сочинять…
Домой ты вернешься в прекрасном настроении.
Неужели ты думаешь, Гуласпир и Реваз не догадываются, почему ты ходишь в контору? Отвечай, Эка!
Я: ты же сказала то, что должна была сказать я, мама!
Моя мама: у твоей мечты обрезаны крылья. Мне жалко тебя, Эка!
Я: знаю, но не хочу этому поверить! Я стану жертвой моего увлечения? Ну и пусть! Пусть исполнится то, что мне на роду написано! Я ни о чем не буду жалеть!
Моя мама: а обо мне ты не думаешь, Эка?
Пауза.
Опять моя мама: мы никогда не принадлежим только себе!
Я: и это я знаю, но сейчас я принадлежу только себе…
Моя мама: но зато Реваз Чапичадзе не принадлежит только себе!
Я: этого я не знаю, мамочка.
Моя мама: ты злая, Эка!
Я: за зло я буду наказана.
Моя мама: придет время, и ты будешь наказана, действительно наказана, и мне жалко тебя, Эка!
Я: ты кое-чего не знаешь, мама.
Пауза.
Опять я: ты ведь уверена, что я люблю Реваза, а он меня нет? Думаешь ты так, да?
Пауза.
Опять я: ты убеждена, что это так, мама, но на самом деле все обстоит иначе…
Это случилось в прошлом году, в конце мая. День я почему-то не запомнила.
Вечерело, когда я, уставшая и грустная, возвращалась с мельницы.
Я вышла на поляну, положила на траву свою ношу и сама, сев рядом, стала смотреть на хребет Санисле.
Сколько раз я наблюдала его во время захода солнца, и всегда он был разным, но я не удивилась, что в тот вечер он выглядел как-то по-особому: казалось, что край хребта сверкает, да нет, он и на самом деле блестел. Ниже он казался каким-то красноватым, еще ниже был темным и только совсем внизу — нежно-изумрудного цвета. Лучи заходящего солнца освещали весь хребет. Я смотрела на горы, и душа моя отдыхала. Мне казалось, что я стала совсем невесомой, у меня выросли крылья и я могу взлететь, и будто я действительно медленно взлетела… Да, хребет Санисле манит меня, он приковал мой взгляд, околдовал меня, потом сделал легкой, дал крылья и заставляет лететь к себе… И вдруг кто-то положил мне на плечо руку. Каким-то шестым чувством я поняла, что это был Реваз Чапичадзе. Я замерла.
Реваз сел рядом со мной на траву, наклонился ко мне и, прижавшись щекой к моей щеке, глухо сказал, показывая в сторону гор:
— Странно, правда?
Пауза.
— В Грузии ни один хребет не расцвечивается такими красками во время захода солнца, ни сам Цхрацкаро, ни Кодиани! — убежденно сказал Реваз, и я снова ощутила на плече тяжесть его руки.
Сидим мы на траве, смотрим на хребет Санисле. Он постепенно темнеет, вокруг нас тоже становится темно.
Реваз не удивлен, что мне не показалось странным, когда он положил мне на плечо руку, и я не удивлена, что он встретился мне под вечер здесь, на этой поляне, словно мы уговорились заранее, и сидит рядом со мной.
Не помню, сколько времени мы просидели так.
Вдруг мне послышались шаги, и я решила, что это мама идет меня встречать. Я вскочила и, не попрощавшись с Ревазом, забыв о мешке с мукой, побежала домой.
— Эка! — тихо позвал меня Реваз, и мне показалось, что голос его дрожал.
Я не остановилась, но скоро услышала за спиной его шаги. Он догнал меня, положил на землю мой мешок и преградил мне дорогу.
— Почему ты не выходишь замуж, Эка?
Пауза.
— Почему не выходишь замуж? — громко сказал Реваз и, положив мне руки на плечи, посмотрел в глаза.
— Никто меня не любит, — тихо, почти шепотом сказала я и опустила голову.
— Ошибаешься! Слышишь? Ты ошибаешься, Эка! — громко, почти срываясь на крик, сказал Реваз. Он обнял меня, притянул к себе и поцеловал в губы… Потом повернулся и быстро пошел назад, в сторону своего дома.
А я стояла и смотрела ему вслед, пока он не скрылся в темноте.
Я снова села на траву. Она была приятно прохладная.
«Ошибаешься! Ты ошибаешься, Эка!» Эти слова как стрела пронзили мне сердце, и меня словно опалило огнем. Сижу я, смотрю кругом, и все мне представляется каким-то нереально светлым, сияющим. Солнца нет и в помине, а мне кажется, что весь хребет Санисле залит солнечным светом, и высоко в небе стоит солнце, освещая деревню и Сатевельское ущелье. Шумит Сатевела, поет трава, поют полевые цветы, и в мире царит добро.
Я легла навзничь и стала смотреть в небо. Оно было такое черное, что мне стало страшно, и я зажмурилась.
— Мама, ты слышишь, он тоже любит меня! — громко, радостно сказала я и, повернувшись, грудью прижалась к земле. Земля почувствовала это и ответила ласковым прикосновением. Так и лежала я затаив дыхание.
Наверно, я плакала… или это роса намочила мне лицо.
Я встала, взяла мешок и, не чувствуя тяжести своей ноши, быстро пошла домой.
Ты меня встретила у ворот и сердито, но с испугом в голосе спросила:
— Почему ты так задержалась, Эка?
Я ничего не ответила и прошла в кухню, а ты так и осталась около ворот.
Я уже просеяла муку и месила тесто для мчади, когда ты вошла в кухню.
— На мельнице народу много было? — с вызовом спросила ты и села на табуретку.
— Я одна была! — спокойно сказала я.
— Этого не может быть.
Пауза.
— Да, только я была, мама!
— Мельница не испортилась?
— Нет!
— Значит, ты была не одна! — убежденно сказала ты, внимательно глядя на меня.
— Он меня любит, мама! Слышишь ты? Любит! — крикнула я и, плача, выбежала из кухни.
Потом я долго ходила по двору босиком, и мне все слышались слова Реваза: «Ошибаешься! Ты ошибаешься, Эка!» Я замерзла, и меня стало знобить… Ты тихо позвала меня, и я вошла в кухню.
На столе стояла еда. Мы молча поужинали. Ты выпила рюмочку инжирной водки, хотела и мне предложить за компанию, но не решилась.
Ты раньше меня вышла из кухни, и по тому, как ты стала подниматься по лестнице в дом, я должна была догадаться, что ты очень на меня сердита.
Я убрала со стола, погасила огонь и, войдя через заднюю дверь в дом, на цыпочках прошла через большую комнату к себе и легла.
Легла я, и что это началось за мучение!
Сначала у меня перед глазами возник Реваз Чапичадзе. Улыбаясь, он выманил меня из комнаты, а потом и со двора. Он повел меня на то место, где мы сидели с ним около двух часов назад, и, дерзко став передо мной, положил мне руки на плечи и спросил:
— Почему ты не выходишь замуж, Эка?
Пауза.
— Почему ты не выходишь замуж, Эка? — громко повторил Реваз.
— Никто меня не любит, — сказала я и опустила голову.
— Ошибаешься! Слышишь? Ты ошибаешься, Эка! — громко, почти срываясь на крик, сказал Реваз. Он обнял меня, притянул к себе и поцеловал в губы… Потом он отпустил меня и быстрыми шагами пошел прочь…
