Когда горит свет, Александре кажется, что в доме, кроме него, есть еще кто-то. А это и на самом деле так — Александре и свет лампы. Уставится, не мигая, старик на пламя и призывает скрывающийся за хемагальскими горами сон.
…Гуласпир сложит на одну тарелку маринованный лук, остатки мчади и сыра, приподымет кувшин, а он тяжелый. Значит, напрасно он приносил вино второй раз. Втроем они осилили только один кувшин: и то что это за кувшин, одно название. В него входит всего полтора литра, а напились как следует. А как же, вино у Гуласпира Чапичадзе крепкое.
Гуласпир отнесет тарелки и кувшин в кухню и поставит их в стенной шкаф, потом тихо войдет в дом через заднюю дверь, бесшумно разденется и ляжет в углу на тахте. Кесария спит, а Гуласпир, глядя в темноту, зовет к себе спрятавшийся за хемагальскими горами сон…
Только Кесария и маленькая Екатерина шепчутся о чем-то между собой, но никто их не слышит. Смущенный Реваз сидит рядом с отцом и не поднимает головы. Александре смотрит прищуренными глазами куда-то в сторону. Трубка у него во рту потухла, и он, щурясь, смотрит во двор. Свет лампы прогнал тьму со двора Гуласпира, и это радует Александре, но он не выдает своей радости.
Старейшина сидит молча, изредка поглядывая на Дудухан и радуясь, что невестка здесь, с ним, хотя побаивается, как бы не проснулись внуки и не испугались, что они в доме одни.
Но больше всего удивляет Гуласпира молчание большой Екатерины. Ни слова не промолвила она за весь вечер. Никогда он еще не видел ее такой молчаливой. И Гуласпир не выдержал:
— Вам ведь не понравилась моя песня? Было слишком высоко, да? Ну, так теперь сами пойте!
И вдруг неожиданно для всех большая Екатерина потребовала гитару. Проверив струны, она настроила ее, потом оглядела сидевших за столом и наставническим тоном, словно обращаясь к ученикам, сказала:
— Резо будет петь вторым голосом. Поем все.
…Двадцать лет назад певала колыбельную Екатерина маленькой Эке… Качала колыбель и пела, потому что Эка иначе не засыпала. С песней матери к ней подкрадывался сон, глазки у нее закрывались, и она засыпала. У спящей Эки еще долго звучала в ушах ласковая убаюкивающая мелодия песни. Потом? Потом, когда Эка подросла, Екатерина сама стала просить девочку спеть что-нибудь и слушала, никогда не подпевая ей. Ни разу не пела она вместе со своей дочкой, словно потеряла голос.
И вот теперь, услышав, что мать попросила принести гитару, маленькая Эка пришла в замешательство. Сначала лицо ее залилось краской, потом она вдруг побледнела, ее стала бить дрожь и перед глазами пошли круги. Она смотрела на мать, будто давно ее не видела.
Прилетела горлинка,
Ой, на-ни-на-а,
А я думала, скворец,
Ой, на-ни-на-а…
И колыбельную большая Екатерина начинала так тепло, задушевно и тихо. Эке показалось, что она опять стала маленькой: лежит в колыбели, а около нее сидит мать, качает колыбель и тихо поет песню. Постепенно ночь вступает в свои права, кругом все затихает, прислушиваясь к пению. Экой овладевает дремота, она касается ее ресниц, тяжелит веки, потом пробирается в сердце и усыпляет девочку.
Мать, изредка покачивая колыбель, тихо поет, а Эка сладко спит в своей постельке.
Прилетела горлинка,
Ой, на-ни-на-а…
Реваз подхватил песню, и она, словно обрела крылья, взметнулась вверх и окрепла. Потом к голосам поющих присоединился голос Дудухан, и песня вновь приобрела свою первоначальную нежность. Гуласпир поднял руку, подав старикам какой-то знак, и те, откашлявшись, прочищая горло, бубня подтянули тоже. Песня взлетела к потолку, потом расстелилась по двору Гуласпира и полетела в поля, врываясь в хемагальскую ночь и гоня ее прочь.
Гости повеселели. Запели Александре и Абесалом, даже Кесария незаметно пытается помочь своим тоненьким голосом. И только маленькая Екатерина сидит, прикрыв глаза, и слушает песню. Она поет про себя, в душе.
Ей сначала не понравился надтреснутый голос Реваза, но потом он выровнялся, приобрел чистоту, стал сладкозвучным и, присоединившись к голосу Екатерины, пошел с ним вместе.
Да, все поют, и только маленькая Екатерина, затаив дыхание, слушает, как поют другие. Особенно выделялись голоса двоих — матери и Реваза. Голос матери она слышала, еще лежа в колыбели, когда та пела ей колыбельную, а пение Реваза она сегодня слушала впервые.
Песня пошла и пошла, но теперь Гуласпиру захотелось танцевать. Он незаметно заставил поющих перейти к танцевальному ритму, старики начали в такт хлопать в ладоши, да и петь стали погромче, с улыбкой поглядывая то на Реваза, то на маленькую Екатерину. Но те сидели потупившись и не поднимали глаз. Эка то краснела, то бледнела от смущения.
Нет, они и не думают танцевать. Придется Гуласпиру тряхнуть стариной, пройтись в танце и вызвать в круг маленькую Екатерину и Реваза. Потом они перестанут стесняться и вихрем закружатся по веранде в танце.
Значит, Гуласпиру начинать? Ну что же, так и быть! Ведь на свадьбе Александре Чапичадзе и Мелик он был заводилой.
…Когда невесту ввели в дом, хор грянул песню, а Гуласпир пустился в пляс… На нем была фиолетовая черкеска, вышитый архалук и белые мягкие сапоги. Гуласпир, раскинув руки, ястребом прошелся по кругу, казалось, что он летел и его белые сапоги не касались пола. Невеста смущенно отступила назад, но тут все еще громче захлопали в ладоши и кто-то для храбрости чуть подтолкнул ее вперед. Мелик, гордо выпрямившись, поплыла за Гуласпиром. Гуласпиру словно поддали огня, и он взвился в воздух. Мелик только дважды смогла пройти по кругу и устала. Смутившись, она вышла из круга. Впервые встретила Мелик такого партнера и не выдержала — ноги у нее стали подкашиваться, сердце сжало словно тисками, в глазах потемнело… А Гуласпир все больше входил во вкус, все смелее и быстрее летал по кругу, гордо подняв голову и улыбаясь в усы, приглашая на танец девушек…
Значит, Гуласпиру начинать? Ну что ж! Заставит он свое старческое тело подняться, спляшет, а потом держитесь! Вы пойте и хлопайте! Да, Гуласпир Чапичадзе будет плясать, да так, что заскрипят и застонут полы на веранде этого старого дома…
…Гуласпир встал, опираясь на стол, выпрямился и только было хотел раскинуть руки для танца, но подвело сердце.
«Чего хорохоришься, старик? Ведь видишь, что не можешь».
Нет, не сможет Гуласпир плясать. Все смешалось в нем: печаль и радость, старость и вино. Давно не пил Гуласпир из рога, давно не испытывал такой радости и так не волновался, а сегодня вот нашло на него. Он волнуется, дрожит и плясать не может. А плясать нужно обязательно, иначе и пир не пир. Слышите, как хлопают старики? А плясать никто не пляшет… Рядом с отцом сидит смущенный Реваз, уставившись в пол, словно потерял что-то и хочет найти. Маленькая Екатерина тоже опустила голову, она как-то съежилась и словно стала меньше.
Значит, Гуласпир должен танцевать? А если он не может? И не будет ли это неудобно — за столом сидит молоденькая девушка, а Гуласпир будет танцевать. Старики-то хлопают, у них ладони чешутся, вот они и будут громко хлопать, но у них дрожат колени и танцевать они не будут! Это дело молодое, пусть молодежь попляшет…
Гуласпир все стоит у стола, поглядывая на гостей. Потом он трясущейся рукой коснулся плеча Эки. Девушка вздрогнула и, подняв голову, посмотрела Гуласпиру в глаза. Он ласково погладил ее по волосам и показал глазами в сторону комнаты, где со стены на них, как живой, глядел, чуть улыбаясь в усы, сын Гуласпира Алмасхан. Лоб его пересекает морщинка, и она тоже улыбается. Кажется, что вот-вот Алмасхан сойдет со стены, запляшет и пригласит на танец маленькую Екатерину.
У Гуласпира глаза наполнились слезами. Старик пал духом. И тут маленькая Эка вдруг сорвалась с места и, раскинув руки, поплыла вокруг стола.
