Старики сильнее захлопали в ладоши. Гуласпир громко запел. На веранде старого дома легко танцевала Эка.

Гуласпир подсказал ей вызвать Реваза, и Эка, опустив голову, остановилась перед ним. Он встал и только раскинул руки, чтобы войти в круг и последовать за Экой, как словно из-под земли между ними вырос Алмасхан. Поднявшись на носки и перебирая ногами, он приложил к груди левую руку, поднял правую и пошел по кругу за маленькой Екатериной.

На Алмасхане фиолетовая черкеска, белый расшитый архалук и белые же из бараньей кожи сапоги-чувяки. Они только три раза прошлись вокруг стола, и Эка устала. Грустно, словно извиняясь, посмотрела она на Алмасхана и, опустив руки, без сил упала на стул… А Алмасхан не чувствует усталости, так и не коснувшись пятками пола, он продолжает с головокружительной быстротой танцевать на пальцах, улыбаясь одной только маленькой Эке. Держа левую руку на груди и подняв вверх правую, он танцует с вызывающим видом, будто дразнит кого-то. Нет, он дразнит не кого-нибудь другого — Реваза. Остановился перед ним и смотрит на него сверху вниз с видом победителя, насмешливо улыбаясь. Но улыбка эта грустная. Это заметил Гуласпир, и из глаз его потекли слезы.

Потом Алмасхан стал постепенно уменьшаться, незаметно ушел от стола, тенью проскользнул в свою комнату и снова превратился в фотографию в черной рамке на стене.

…Маленькая Екатерина и Реваз закончили танец, и старики перестали хлопать.

Гуласпир опустился за стол и украдкой посмотрел в сторону комнаты. Теперь Алмасхан на фотографии выглядел сердитым.

Гуласпир вытер ладонью слезу и налил в стакан вина.

Реваз лег спать на веранде.

Он притащил из комнаты деревянный топчан, вместо матраца постелил на него циновку, положил под голову мутаку, и, когда отец укрывал его тонким шерстяным одеялом, он уже слегка похрапывал. Александре на цыпочках отошел от спящего сына, тихо вошел в комнату, задул лампу и, перекрестившись, лег.

Дверь на веранду он оставил открытой, и ему было слышно сильное дыхание сына.

«Устал Реваз, целый день бродил по хемагальским тропинкам, поднимался на кладбище на могилу матери и, конечно, всплакнул, а печаль и слезы очень изнуряют человека, отнимают у него силы и тяжелым камнем ложатся на сердце».

Реваз лежит на веранде, дверь в комнату открыта, и Александре слышит сильное дыхание сына.

«В Хемагали и летом ночи прохладные, как бы мальчик не простудился».

Не зажигая лампы, Александре нашел второе одеяло и вышел на балкон.

Кажется, что ночь уже на исходе и вот-вот должно рассвести, а по времени только полночь. Тонкая пелена тумана затянула двор Александре Чапичадзе, и кругом все видно, как днем. Только кажется, что эти деревья, забор, ворота, кухня и дом парят в воздухе и, чуть покачиваясь, шепчутся друг с другом.

Глава четвертая

Как-то воскресным июльским утром Гуласпир, словно ужаленный, вскочил с постели, выговаривая жене за то, что она его не разбудила вовремя. Знаешь ведь, что я сегодня еду в город, сердился он.

Выйдя на веранду, он снял висевшее на столбе седло.

Встала и Кесария.

«Вчера ни слова не говорил о городе. И что на него сегодня нашло?» — подумала она.

— Ты ведь ничего не говорил мне! — с упреком сказала она.

— Не говорил? А утром? Забыла, что ли? Я еще сказал, что обещал одному человеку сухой вяз для ярма.

— Вяз?

— Да, сухой вяз. Чему ты удивляешься?

Кесария ничему не удивлялась, но Гуласпиру показалось, что она как-то насмешливо смотрит на него, и он повысил голос:

— Нечего удивляться! У мельницы валяется вязовый чурбан. Вот я и отнесу его ему… Ведь не возьмет же он его бесплатно!

Кесария ушла в кухню.

Гуласпир бегом спустился во двор, быстро оседлал привязанную у забора лошадь, потом умылся, надел новую чесучовую рубаху и темно-зеленые галифе, тщательно начистил сапоги, подпоясался серебряным поясом, расчесал бороду и предстал перед суетившейся в кухне Кесарией.

Никогда еще Гуласпир не отправлялся на рынок в таком «парадном» наряде, и Кесария изумленно посмотрела на мужа.

— Чего ты сегодня всему удивляешься? — вспыхнул Гуласпир.

Стоя позавтракав, он пропустил стаканчик вина, а протягиваемый Кесарией хурджин так и остался у нее в руках.

— Я, может, в город и не попаду. Мой покупатель живет от него на порядочном расстоянии, — хитро улыбнулся Гуласпир. Он сел на лошадь и выехал со двора.

Сначала Гуласпир направился к Сатевеле. Дом Александре Чапичадзе он объехал стороной, чтобы не встретиться с Александре, а то он обязательно даст какое-нибудь поручение.

Доехав до реки, он завернул лошадь в лес и, незаметно оглядевшись вокруг и почувствовав себя в безопасности, пришпорил лошадь и пустил ее рысью по тропинке, ведущей в Итхвиси.

Да, Гуласпир Чапичадзе едет в Итхвиси.

«Пусть тот чурбан еще полежит у мельницы. До будущего воскресенья он станет еще суше, полегчает, и нести его будет легче. Пусть полежит еще недельку. Никто его там не тронет!.. А сейчас я поеду в Итхвиси к бывшим соседям, сородичам».

Давно уже мучило его желание поехать в Итхвиси. Но в этом он не признавался никому, даже Кесарии, боялся, что не понравится его намерение и ему помешают. А вот прошлой ночью так захотелось в Итхвиси, что еле утра дождался.

Сначала Гуласпир держался тропинок, но, миновав Хемагали, расхрабрился и смело выехал на проселочную дорогу.

«Навещу этих негодных! А заслуживают ли они этого? Да, вот я вас, сбежавших из Хемагали, спрашиваю, стоите вы того, чтобы вас навещали?

Вдруг сорвались с места…

Тысячу лет жили вместе, и так сразу это зачеркнуть?

Все кончено?

Поселились в Итхвиси и загордились?

А может, у Гуласпира Чапичадзе провалилась крыша. Чинить не поможете?

Может быть, фундамент расшатался. Укрепить не поможете?

Может, помер Гуласпир Чапичадзе. Не станете оплакивать?

Много воображаете о себе!

«Ибо кто возвышает себя, тот унижен будет; а кто унижает себя, тот возвысится…»

Нет, недостойны вы, чтобы вас навещали, но у Гуласпира отходчивое сердце, и он едет к вам. Откройте двери, встречайте гостя!»

Солнце поднялось высоко, но Гуласпиру не жарко. Лошадь идет иноходью.

«Хорошая дорога у итхвисцев».

«Будет, а чего ж ей не быть! Тут ни скалы, ни горы нет. Равнина. Ее здесь не размоет. Однажды проложат дорогу на таком месте, и так она всегда и будет ровная-ровная…»

По дороге промчался грузовик, подняв тучи пыли. Гуласпир остановил лошадь, сплюнул несколько раз кряду и послал отборное ругательство вслед шоферу грузовика.

«Как будто не видел меня? Так-таки и не видел! А коли увидел, замедлил бы немного ход. Человек ты или нет? Несешься, словно на бюро райкома опаздываешь! Небось везешь какой-нибудь левый груз на рынок в Хергу».

Пыль осела, и снова стала видна лента дороги.

«Небось не одни итхвисцы строили эту дорогу?

Нет, браток! Гуласпиру Чапичадзе все известно. Не только итхвисцы проводили ее! Где уж им было справиться! Весь район поднялся на помощь итхвисцам… Да, встал рядом! Помогали землеройными машинами, грузовиками, насосами, камнедробилками, дорожными рабочими. А теперь итхвисцы с радостью ездят по этой дороге и гордятся тем, что и другие ездят по ней. Смотрите, мол, какая дорога у нас».

Гуласпир не торопит лошадь. Большую часть пути он уже проехал, и скоро должно показаться Итхвиси.

Он только взглянет на село. Только взглянет. Навещать-то никого не будет. Не стоят они этого, поэтому и не навестит. Бросит взгляд на дворы и дома, только и всего! Посмотрит и повернет назад. Уже видно Итхвиси! Да, спуститься на нагорье — и вот оно, ваше Итхвиси…

Послышался топот и голоса. Гуласпир остановил лошадь.

Мальчишки гнали стадо.

Гуласпир свернул с дороги и спешился в тени дерева.

…Впереди стада идет сын Соломона Джиноридзе — Сандала. Прутиком он, словно играючи, похлопывает по спине свою Гуту. Сандала умный мальчик и никогда не ударит дойную корову, к тому же Гута гордая и всегда ходила первой в стаде джиноридзевских коров в Хемагали. Гляди-ка, и в Итхвиси тоже…