Гуласпир осушил рог и, налив в него немного вина, протянул его большой Екатерине.
Потом гости выпили еще и понемногу развеселились. Даже у Александре развязался язык.
— Крепкое же вино ты налил в мой квеври, Гуласпир!
— Эх, зачем ты проговорился, Александре, — пробубнил старейшина. — Ведь сколько мы сегодня вина выпьем, столько он завтра в квеври воды нальет. Вам же потом придется пить разбавленное вино.
— Вы про меня? — хихикнул Гуласпир. — Это Кикнавелидзе всегда хвастаются таким вином, старейшина. Если им в лапы попадется корзина винограда, с божьей помощью у них вино целый год не кончится.
Дудухан в это время разговаривала с Ревазом, а Кесария что-то шептала младшей Екатерине. И только большая Екатерина сидела молча, изредка поглядывая то на Реваза, то на Александре. Она чувствовала — старик только делает вид, что ему весело, оттого что он сидит рядом с сыном, а на самом деле ему грустно. Похоже, что он сердит на сына, потому что не обменялся с ним ни словом и ни разу не взглянул в его сторону.
«Видно, дома у них произошел какой-то разговор. Реваз сидит рядом с отцом сам не свой. Тосты не поддерживает, к отцу не обратился ни разу… С родным отцом сидит, как чужой».
Большая Екатерина уверена, что чутье ее не обманывает, и ей больно за Александре: ведь всего дня на два приехал к нему сын, повидается и уедет…
— Ну-ка, давайте веселиться как полагается! — воскликнул вдруг Гуласпир и затянул:
Моя мучительница, моя погубительница,
Моя ближайшая соседка…
Он сделал маленькой Екатерине знак рукой, чтобы она продолжала.
Ты, которая меня огнем опалила.
Скажи, как его погасить…
— Ну, старики, давайте, поддержите! Пойте тоже! — пробубнил хозяин дома, стараясь развеселить своих гостей.
Милая, твое белое платье
Несли воды реки.
Хотел бы я знать,
Кто целовал тебя, пока ты спала.
На этот раз Гуласпир не подал знака маленькой Екатерине, и она смущенно умолкла. Песня прервалась, и присутствующие загрустили.
— Вы слишком высоко взяли, — сказал Александре, чтобы как-то исправить положение.
— Да, очень высоко, — подтвердил Абесалом.
…Высоко? Но Гуласпир ведь нарочно начал таким высоким голосом. Да, нарочно! Бесконечная тишина и безмолвие доконали его. Лет десять так громко не пели и не смеялись в доме Гуласпира Чапичадзе. А вот сейчас захотелось ему громко запеть. Захотелось — и запел. Это сердце его запело так громко! А вы говорите — слишком высоко взял. Ну и пусть будет высоко, пусть слышат песню друзья и враги, поля и горы. Пусть все услышат и узнают, что в Хемагали по-прежнему стоит дом Гуласпира Чапичадзе, что горит в его камине огонь, от которого тянется к небу фиолетовый дым. Радостно Гуласпиру, и он поет.
Слишком высоко? Разве столько времени не молчали здесь эти старики? Сидят они, а кругом ни звука, никто не подойдет к калитке, не залает собака. В сумерках, опустившихся на землю, сидят старики, глядя в темноту, и слушают тишину. Кесария с извинениями поставит перед ними кувшин с вином, немного сыру, мчади и маринованный лук-порей, а потом, уставшая, пойдет в комнату и приляжет на тахте.
Молча будут сидеть на балконе старики, слушая стрекот сверчков.
— Первый тост — за Кесарию, — скажет Александре, и они молча поднимут стакан за хозяйку дома. Она, уставшая, дремлет на тахте, и они не хотят ее разбудить.
Затем дом Гуласпира снова погрузится в молчание.
Молча сидят друзья за столом, скупо освещенным тусклым светом лампы, и взгляды их устремлены куда-то в темноту. Иногда кто-нибудь из них словно нехотя протянет руку, чтобы взять что-нибудь со стола, и снова замрет, глядя вдаль…
Гуласпир снова наполняет стаканы.
— Теперь давайте выпьем за нашего старейшину, — шепотом говорит он, но не чокается ни с Александре, ни с Абесаломом — жалеет спящую Кесарию. Жалко старушку, ведь целыми днями вертится как белка в колесе, устает. Пусть она поспит.
— За нашего Александре, — шепчет на ухо Абесалому Гуласпир, наполняя стаканы, и чувствует, что кувшин стал совсем легкий. Кончилось в нем вино. Гуласпир тихо встает, на цыпочках пройдя по балкону, осторожно спускается по лестнице и скрывается в кухне.
Абесалом и Александре сидят в ожидании Гуласпира как немые и продолжают, изредка пощипывая лук, слушать тишину.
Увидев, что дверь в комнату, где лежит уставшая хозяйка, открыта, Абесалом, тоже на цыпочках, подходит к ней и, прислушавшись, осторожно прикрывает ее. Кесария спокойно спит. Конечно, час уже поздний, но старички бодрствуют. Ну, что поделаешь, если им не спится? Они, даже если и лягут, как бы ни поворачивались, сколько бы ни закрывали глаза, заснуть не смогут. Далеко ушел от них сон и не возвращается. Вот потому и сидят закадычные друзья у Гуласпира на веранде и ждут, не объявится ли их сон, и смотрят в темноту, пригорюнившись.
Гуласпир ставит на стол полный кувшин вина, добавляет лука-порея. Наполнив стаканы вином, он предлагает новые тосты.
Как оживила бы сейчас застолье одна-единственная песня! Тихо спетая, она была бы очень кстати за этим столом!
На столе лук-порей, немного сыру, мчади, кувшин с вином. Чуть светит лампа, скупо освещая блеклые лица трех стариков, сидящих за столом… Бодрятся они, не хотят сдаваться. Посмотри-ка, они пьют. Пьют, а теперь им и петь захотелось. Гуласпир угадал общее желание и, положив руку на плечо Александре, запел:
Стар я, но не убивай меня…
Тихо, совсем тихо поет Гуласпир…
Все будут осуждать тебя-а-а…
Первым подхватывает песню Абесалом, а потом и Александре пытается помочь им.
У Александре хриплый голос, и получается слишком громко, поэтому Гуласпир знаками показывает, чтобы он замолчал.
— Ты что, старина, забыл про Кесарию? Жалко женщину! Мы-то полуночники, а ей спать хочется. Так можно ее и разбудить…
Их тихое пение больше похоже на шамканье беззубыми ртами, его даже не слышит Кесария, прилегшая на тахте в соседней комнате. А им кажется, что они своим пением оглушают весь мир.
Хоть бы действительно спели что-нибудь хорошее, и у Кесарии полегчало бы на сердце. Лежит она на тахте в темной комнате, уставившись в потолок, и не видит ничего. Она слышит стрекот сверчков, а их песню нет. А что это за песня, которую никто не слышит? Поют на балконе, а в комнате не слышно.
Уже исчерпаны все тосты, выпито за всех, никто не забыт — ни Кесария, ни Гуласпир, ни Александре с Абесаломом, ни их дети и внуки, ни Екатерина с Экой. И делу конец, пир стариков закончен.
Дудухан зовет свекра, и Абесалом спохватывается, что время позднее и пора домой, но ради приличия еще ненадолго задерживается, потом встает из-за стола и, поблагодарив хозяина дома, на цыпочках спускается по лестнице. Александре, правда, никто не зовет, никто его не ждет дома, но он, как будто и его позвала невестка, встает вместе с Абесаломом, благодарит хозяина, но не идет на цыпочках, не любит он этого, хотя по лестнице спускается тихо, чтобы, не дай бог, не разбудить хозяйку. Абесалом и Александре осторожно отворяют калитку, что-то шепотом говорят друг другу и расходятся.
В доме Абесалома Кикнавелидзе горит свет. Внуки спят, а Дудухан ждет свекра. Придет Абесалом, а Дудухан уже согрела воды, постель разобрала. Он вымоет ноги, разденется и — спать. Дудухан потушит лампу, и Абесалом будет лежать в темноте, вперив взгляд в потолок, в ожидании, когда явится скрывшийся за хемагальскими горами сон.
В темноте медленно бредет к своему дому Александре Чапичадзе. Он знает тропинку наизусть и ни разу не споткнется. Приблизившись к своим воротам, он кашлянет — мол, пришел, ступит во двор и опять кашлянет: я уже пришел, — говорит он своему погруженному в темноту дому. А что же ему делать? Ведь хочется с кем-нибудь словом переброситься, вот он и говорит в темноте со своим домом. В кухне у него все дела переделаны, и он направляется прямо к дому. Тут он опять кашлянет: ну вот, дом мой, я уже и пришел, — говорит он… Войдя в комнату, он зажжет стоящую на камине лампу, и в комнате сразу станет светло. Свет из комнаты через окна осветит и веранду. Александре постелет себе и ляжет. Лампу он оставит гореть, он любит спать при свете. Может быть, бог пошлет какого-нибудь гостя, и ему будет приятно, что дом светится.
