— А водительские права? — прошелестел Борька.

— Права у меня уже сто лет. Ты что, не знал?

— Не знал, — голос у Борьки был тусклый-тусклый. — Нин, а Нин! Слышишь, какая новость у нашего друга! — Борька что-то там такое объяснял своей Нинке.

— Напраслин! — закричала она, выхватив у мужа трубку. — Мы тебя поздравляем, Напраслин! Я так рада, ты себе не представляешь! Когда на пикник поедем?

— Да хоть завтра, — пробормотал Ф. Я., мысленно проклиная себя: «Ну что ты, дурак, мелешь? Совсем с ума спятил!..»

— Замечательно! — прокричала Нинка. — Продовольствие берем на себя, горючее ваше. Сбор в семь часов прямо у машины.

— В семь рано, — заикаясь, возразил Ф. Я. — Давайте в девять? — земля уходила из-под ног.

— Договорились! Умница ты. Напраслин! Я всегда в тебя верила. До свидания, родной!

«Признаваться жене или не признаваться, каких дров наломал, — раздумывал Ф. Я., кружа по квартире. — И если не ей, то кому же? По крайней мере, хоть на душе полегчает». И он, краснея и бледнея, выложил ей всю эту идиотскую историю, не переставая повторять, что сам диву дается, как оно так получилось.

— Ничтожество! — сказала жена.

— И это за мою откровенность, — пошатнулся Ф. Я.

— Надо позвонить Борьке и объяснить все как есть. Сказать, что пошутил. Глупо пошутил.

— Невозможно! Это просто невозможно! — Ф. Я. живо вообразил себе злорадное лицо приятеля. А какая неисчерпаемая тема для Нинкиных издевательских острот! Ей на полгода хватит. Язычок у нее — ой-ой-ой!

— Выкручивайся, как знаешь! — сказала жена.

«Подруга жизни, — горько подумал Ф. Я. — Семь лет женаты, а как чужие. Чуть что — сразу в сторону».

Здесь нет нужды описывать душевные переживания Напраслина Ф. Я., его бессонницу, вкус настойки пустырника, которую, морщась, глотал он в 2 часа ночи на кухне, шлепанье босых ног по коридору (и куда провалились эти чертовы тапочки!) и прочее.

Рассвет застал Ф. Я. на ногах. А уже в половине девятого утра он лежал под иностранной машиной, гремел гаечными ключами и замирал от страха, что в любую минуту может подойти ее истинный владелец и потребовать объяснений.

В 9 часов, минута в минуту, Ф. Я. услышал над головой оживленные голоса. Разговор сменился глубокой паузой. Надо полагать, говорившие изучали представшую перед ними картину.

— Что, стоп-машина? — первым нарушил молчание Борька.

— А ты сам не видишь? — сказал из-под машины Ф. Я.

— Что-нибудь серьезное? — с деланной тревогой в голосе поинтересовалась Нинка.

— Карданный вал, — вкладывая в эти слова все запасы скорби, сообщил Ф. Я. — Серьезней не бывает. Колымага уже двести тысяч прошла. Дядя ее не очень-то щадил.

— Двести тысяч! — ужаснулась Нинка.

— М-да, вот они какие пироги! — совершенно не к месту промямлил Борька.

— Мам, ну когда мы поедем! — заканючил их малолетний отпрыск.

— Замолчи! — прикрикнули на него. — Не видишь, машина сломалась, ее ремонтируют!

— Ты бы предложил ему свою помощь! — набросилась Нинка на мужа. — Стоишь как столб.

— Тебе помочь? — спросил Борька.

— А чем ты мне поможешь? Ты же в автомобилях не разбираешься.

— Не разбираюсь, — как эхо повторил Борька.

— Только мешать будешь. А я вам и так все планы спутал. Идите лучше домой. И не обижайтесь на меня.

— Что ты, Напраслин! — сказала Нинка, и голос ее зазвенел благородством. — Это ты нас извини. Навязались со своим пикником. Ну, ничего, как-ни будь в другой раз. Не расстраивайся, все будет в порядке. Мы пойдем, не будем у тебя над душой стоять.

— Спасибо, ребята! — отозвался Ф. Я. — Конечно, идите. Я уж тут один.

Он видел их удаляющиеся ноги. Потом плыли кучевые облака, ничего не подозревавшие о страданиях Напраслина Ф. Я.

Дома он долго стоял под душем и шептал: «Уезжай, машина, отсюда! Ну, чего тебе здесь делать? Уезжай, а! Совсем уезжай!»

Но она не уехала ни назавтра, ни на послезавтра. В понедельник утром Напраслин встретился с Борькой на платформе: они ездили каждый на свою службу к одному часу, и на электричке было удобней всего.

Первый Борькин вопрос, разумеется, был о машине.

— Сам знаешь, как с запчастями Тем более это тебе не «Жигули».

— Да, да, — закивал головой Борька. Туг подошел поезд, толпа подхватила их, швырнула в двери и разнесла в разные стороны. — Созвонимся! — крикнул через головы друг и соперник.

Машина уехала в воскресенье вечером. Услышаны были заклинания Напраслина Ф. Я. Он как раз рыскал вокруг, гипнотизируя автомобиль иностранной марки, когда к машине подошел мужчина и вставил ключ в замочную скважину дверцы. Лицом мужчина напоминал какого-нибудь герцога в изгнании, а может, Ф. Я. так просто показалось, уж больно необузданным воображением обладал он.

— Уезжаете? — спросил Ф. Я. робко.

— А вам-то что? — спросил мужчина, он уже сел в кресло и взглянул на Ф. Я. подозрительно.

— Ничего, — сказал Ф. Я. без обиды. — Я просто так. Очень у вас машина красивая.

— Красивая! — фыркнул мужчина. — Не верьте красоте. Красота — обман! — Мужчина включил зажигание и отжал сцепление, но машина не завелась.

— Значит, уезжаете? — повторил Ф. Я., забыв, что он уже задавал этот вопрос, в сущности довольно бессмысленный в данной ситуации. Но мужчина не рассердился на этот раз.

— Не то слово уезжаю, — сказал он, — уношу ноги.

— А когда приедете? — спросил Ф. Я.

— А уж от этого прошу уволить, — сказал мужчина. — Сыт по горло! Хватит! — При этих словах машина завелась. — Не верьте красоте, уважаемый! — Герцог вдруг как-то потерял к Ф. Я. последние остатки интереса и захлопнул дверцу, даже не попрощавшись. Машина зашипела шинами по асфальту, как яичница, и исчезла.

Напраслину сделалось грустно. Почти две недели владел он машиной, и теперь у него ничего не было. Он двинулся, не думая куда идет, и вышел к зданию кинотеатра. Перед ним было безлюдно, последний сеанс уже начался. Рабочие меняли щит с рекламой фильма минувшей недели на новый. Его вытащили из огромной рамы, обращенной к парку, и сквозь пустой четырехугольник смотрели обнаженные деревья. Они извещали, что завтра опять будет осень.

Мои уехали на дачу, а я остался в городе. Пустая квартира, стул, стол, пишущая машина и где-то на улице — треск отбойных молотков. Жарко. Даже очень жарко. Так жарко, что я чувствую, как постепенно становлюсь латиноамериканским писателем. Становлюсь и становлюсь. И ничего не могу с собой поделать.

…— Несомненно, вы правы, сеньор, — трудные времена! Инфляция, коррупция, дестабилизаций! Дела приходят в полный упадок. Взять хоть дона Педро-Хуана-Марию дель Эспинозу. Как?! Его имя вам ни о чем не говорит?! Значит вы не из местных, сеньор? Дон Педро разбогател на торговле маисом, но настоящей его страстью был футбол. Большой футбол, сеньор! Дон Педро скупал как целые футбольные клубы, так и отдельных игроков. И каких игроков, сеньор! Пальчики оближешь! А выбросить кругленькую сумму за матч с предрешенным исходом — это ему было вообще раз плюнуть.

И что же, сеньор?! Наступил момент, когда дон Педро вынужден был расстаться сперва с одним клубом, потом — с другим, третьим, четвертым, пятым… Инфляция, черт ее побери! От былого процветания у дона Педро остался единственный полузащитник, да и тем он владел на паях с компаньоном. Причем дону Педро принадлежала не лучшая половина — левая, правда, справедливости ради следует сказать, что полузащитник неплохо бил с обеих ног.

Ума не приложу, сеньор, как они делили голову. Кажется, по четным числам голова приносила доход дону Педро, по нечетным — его компаньону.

Финансовая пропасть — самая глубокая, сеньор, не правда ли! В итоге весь полузащитник отошел компаньону. Бедный, бедный дон Педро. Теперь он не в состоянии заплатить не то что за какую-то завалящую игру в третьей лиге, а едва наскреб денег на штрафной удар в завтрашнем матче с «Голубыми львами». Мелочь, пустяки, сеньор! На пятнадцатой минуте первого тайма, сеньор! А кто ж этого не знает! У нас маленький городок, сеньор, здесь ничего не скроешь. Мяч ударится о верхнюю перекладину и от седьмого номера уйдет на угловой. Угловой финансировал барон Перес. Старик просто помешан на угловых. Затем острое положение у ворот «Гладиатора» — извините, сеньор, я очень волнуюсь! Удар! Еще удар! Великолепно играет вратарь! На этот бросок скинулась вся наша местная интеллигенция: нотариус, зубной врач, директор школы.