— А кто ж его знает, — буркнул тот, не переставая мести. — Наверное, скоро. Месяц уже, как всех жильцов повыселяли.
— Ну да, конечно, архитектурной ценности не представляет, — сказал Семенов.
— Никакой ценности не представляет, — уточнил молодой человек. — Одно слово — клоповник.
Семенов сел в машину и включил зажигание.
Утро после конца света
Ночью, когда наступил конец света, Федор Федорович Кротов спал особенно крепко. Ему снилась старуха, продающая моченые яблоки на какой-то маленькой станции. Старуха была в телогрейке и резиновых сапогах.
— Зачем вы мне снитесь, бабушка? — спросил Федор Федорович. — У меня двухкомнатная квартира в Москве, полы лаком покрыты, зачем вы мне снитесь?
— А ты купи яблочка, гражданин! — проговорила старуха и захохотала, обнаружив во рту кривой, одинокий зуб.
Так что, можно сказать, Кротов конец света проспал. Ему наутро жена все рассказала.
— Вот тебе и небольшие осадки, — заключила она. — Уже за сутки предсказать ничего не могут. Тебе яйцо всмятку или яичницу?
— Всмятку, — отозвался Федор Федорович.
Покинув квартиру, Федор Федорович первым делом взглянул на электрический счетчик и остался недоволен: свет они в этом месяце жгли почем зря. Выполнив тем самым свой долг ответственного квартиросъемщика, Кротов продолжил шествие. Во дворе его окликнули:
— Федору Федоровичу — привет!
Это был Евгений Петрович Тю, занимавшийся по утрам оздоровительным бегом. Евгений Петрович собирался дожить до девяноста пяти лет, так как был записан в очередь на садовый участок, которая продвигалась медленно, очень медленно, гораздо быстрей шли годы, но Евгений Петрович был полон решимости.
— Привет, привет! — поздоровался Кротов.
— Рыбку когда поедем ловить? — подбежав, спросил Тю. — Мы в прошлое воскресенье с Фуфлыгиным ездили — он ничего, а я — пять окуней.
— Угу, — неопределенно ответил Федор Федорович.
— Ночью-то — слыхал? — спросил Тю.
— Слыхал, — сказал Федор Федорович.
— Как думаешь?
— Поживем — увидим, — сказал Федор Федорович.
На том они и разошлись.
Федор Федорович работал недалеко от дома: через мост перейти — и на месте. На улице было оживленно. Народ ел мороженое и тащил ковры. Некоторые ели мороженое и тащили ковры одновременно.
На мосту у перил стояли двое и глядели вниз, на воду. Часть их беседы Федор Федорович услышал.
— Ты за пятьдесят рублей прыгнул бы вниз? — спрашивал один.
— Нет, за пятьдесят не прыгнул бы, — признался другой.
— А за сто?
— И за сто не прыгнул.
— А за сто пятьдесят?
— За сто пятьдесят? — отвечавший задумался. — Нет, за сто пятьдесят тоже бы не прыгнул.
Естественно, Кротову было бы любопытно узнать, на какой сумме они могли бы сговориться, но дела увлекали его вперед.
Рабочий день в конторе уже начался. Контора располагалась в подвальном помещении, из ее окон были видны только ноги прохожих. Сейчас ноги были обуты по-весеннему.
Кротов руководил инспекцией по охране зеленых насаждений. В этом деле он ничего не понимал, так как прежде возглавлял банно-прачечное хозяйство. Впрочем, и в нем Кротов был мало сведущ. Кротов вообще ничего ни в чем не понимал и поэтому мог заниматься чем угодно.
Едва Федор Федорович занял место в своем кабинете, вошел заместитель и положил на стол стопку бумаг, нуждавшихся в подписи.
Кротов углубился в первую.
— Да что ж это делается, товарищи дорогие! — воскликнул он через пять минут внимательного изучения. — Что ж вы мне подкладываете?
— Так ведь это, Федор Федорович. — замялся заместитель. — Сами знаете…
— Нет, нет и нет. — Кротов категорически отодвинул от себя стопку. — Сколько раз можно говорить! Поля, братцы мои милые, поля отступайте, как полагается — четыре сантиметра от края страницы, а без этого и на глаза мне не показывайтесь.
Заместитель забрал бумаги и двинулся из кабинета. Спина его выражала крайнюю степень вины.
Оставшись один, Кротов взглянул в окно.
Там чьи-то брюки остановились напротив выразительных женских ног.
Дверь снова отворилась, и голова заместителя сообщила:
— Федор Федорович, зарплату привезли.
Кротов, сохраняя приличия, посидел немного за столом, пожевал губами и поднялся.
Конец света концом света, а зарплату получать надо.
У окна
Алексей Егорович сидел у окна у себя на первом этаже, когда в переулок вкатили автобусы с киношниками. Из автобусов повыскакивали люди, стали вытаскивать аппаратуру, разматывать кабель, устанавливать большие прожектора — юпитеры называются, — в общем, переулок сразу преобразился из тихого — оживленный.
Признаться. Алексей Егорович обрадовался такому неожиданному развлечению. Он уже два часа скучал, сидя у окна. По телевизору ничего такого, что могло бы занять его, не шло, читать — глаза болят.
Самым главным среди киношников — и Алексей Егорович сразу это сообразил — был среднего роста человек в клетчатой кепке. Куда он тыкал пальцем, туда и устремлялись люди. Это был режиссер. Алексей Егорович еще почему его моментально раскусил: их, режиссеров, всегда в клетчатых кепках изображают в фильмах про кино. Такие фильмы, между прочим, тоже есть.
И режиссер вел себя в точном соответствии с подобными фильмами просмотренными в разное время Алексеем Егоровичем. Он захлопал в ладоши и закричал: «Внимание! Все по местам!»
В одно мгновение суета прекратилась. Человек в кепке скомандовал: «Начали!»
Вспыхнули прожектора и осветили молоденького красноармейца и девушку в белом платочке, туго стянутом сзади на затылке. Красноармеец шагнул к девушке и взял ее за руку. Видно было, что им обоим очень грустно. Так грустно бывает, когда любишь, а надо уходить, расставаться. Молодые люди смотрели друг на друга, словно хотели наглядеться на всю оставшуюся жизнь.
«Мальчишка совсем, — подумал Алексей Егорович. — Может, еще и восемнадцати нет. А ничего не поделаешь, надо. Надо прощаться».
Но тут режиссер захлопал в ладоши и заорал: «Стоп, стоп, стоп!» Красноармеец с девушкой оглянулись в его сторону.
— Олег! — раздраженно крикнул режиссер. — Я же просил, побольше чувства. Ведь вы же расстаетесь. Возможно, не увидитесь никогда. Так проникнитесь же, черт возьми, этой мыслью! Разлука у вас! Расставанье! Поняли?! Давайте по новой!
И снова все повторилось, как может повторяться только в кино. Снова сошлись в ярком свете двое.
«Тяжело прощаться, — думал Алексей Егорович. — Но приказ есть приказ. А она, бедная, одна остается. Может, у нее и родных-то совсем нет…»
— Перерыв! — прервал своим криком режиссер размышления Алексея Егоровича. Прожектора погасли, люди разбрелись по переулку.
Красноармеец примостился как раз возле окна, у которого с другой стороны сидел Алексей Егорович, и закурил.
— Что загрустил, сынок? — спросил Алексей Егорович.
— Загрустишь тут, — ответил красноармеец, — совсем замотал, дьявол!
— Ты не грусти, — сказал Алексей Егорович. — Мы вот на женщин напраслину часто возводим, и такие они, и сякие, а вот моя, например, ждала. Четыре года ждала. В госпиталь приезжала.
Красноармеец удивленно посмотрел на Алексея Егоровича.
— Да, такие, брат, дела, — сказал старик.
— По местам! — закричал режиссер, и красноармеец встал и побрел к своим.
Трудная голова
Воскресным днем мастер мужской стрижки Василий Петрович Трубников со своей женой Людмилой оказались на художественной выставке. Вообще-то они собирались в кино, но вокруг шли фильмы, которые они уже видели, и тогда возникла мысль посетить выставку. Для общего культурного развития.
Значит, пришли они на выставку и стали смотреть. Людмила все больше интересовалась живописью, а Василий Петрович тяготел к жанру скульптуры. Особенно привлекал его скульптурный портрет.
У одного такого портрета Василий Петрович и задержался несколько дольше. Какое-то время он изучал произведение искусства в одиночестве, пока к нему не подскочила женщина в пестрой шали с кистями, что-то черкнула в блокнот и воскликнула:
