...Светало. На соседней кровати лежал отец.
Лицо у него казалось восковым и необычайно длинным. Глаза были открыты. Папа стал такой худенький, такой непохожий на себя, что, если бы кто другой так изменился, — я бы ни за что не узнал. А это же мой папка...
— Пап, будем вставать? — спросил я.
Отец молчал.
— Пап, ты чего? — спросил я с испугом.
Отец молчал.
Я дёрнулся из кровати. Зацепился за что то и упал. Когда встал, Василий Васильевич был уже у папиной кровати.
Ноги мои приросли к полу. Мне стало страшно. Василий Васильевич смотрел вниз.
— Володя, — сказал он тихо. — Ты смелый... Ты ленинградец...
— Па-апаа! — закричал я. Рванулся к отцу и упал ему на грудь.
— Папочка...
Сквозь одеяло я услышал стук: «Тик-так, тик-так...»
— Живой. Пап, ты живой, — шептал я.
Володя! — Рука Василия Васильевича легла мне на плечо и стала тянуть от кровати.
— Уйдите! — закричал я. Не помню, как я отыскал флягу и стал лить в рот отцу спирт.
Спирт стекал по белым как снег щекам на подушку. Капал на пол. Глаза неподвижно смотрели вверх.
— Сердце, слышите... а вы! — закричал я на Василия Васильевича, когда он снова хотел оттащить меня от отца.
Василий Васильевич наклонился и вытащил из-под одеяла папины круглые карманные часы и кусочек высохшей мандариновой корки. Той самой, что отец взял с собой в новогодний вечер...
Бежала длинная секундная стрелка. В тишине слышалось: «тик-так, тик-так».
Домой я возвращался с Василием Васильевичем. На санках мы везли фанерный гроб. В нём лежал... мой папка. Я не чувствовал ни холода, ни голода - ничего.
В НАШЕМ СТАРОМ ДОМЕ
К концу зимы я совсем ослаб. Целые дни лежал в постели и мечтал о еде. Когда мечтают, по ничего не делают — очень плохо. От этого только силы убывают.
Запасы у нас все кончились. Менять на продукты тоже нечего — всё ценное уже сменяли. А мебель... Кто же за неё хлеба даст? Я стал такой бессильный, что мама даже горшок у моей кровати ставила — боялась, что встану ночью, пойду и замёрзну где-нибудь по дороге.
В тот день мама чинила бельё для госпиталя, а я лежал и думал... С улицы слышно было, как где-то вдалеке шлёпаются снаряды. Шлёпаются и гремят. От разрывов дверца у буржуйки раскрылась и качается.
«Хоть бы сразу... Прямо в дом... в комнату попало... — думаю я. — Тогда бы не надо никакой еды».
Я завидую тем, кто умер ещё до войны. Кто давно лежит в могилах. У меня нет больше сил ждать и терпеть. Я уже ничего не жду.
И в такой вот беспросветный день, как раз в середине марта, к нам зашла тётя Варя и сказала, волнуясь:
— В школе по карточкам суп и кашу каждый день теперь будут давать. Александра Афанасьевна велела приходить.
Две недели мама носила обеды из школы — на меня и на себя. Скоро я встал на ноги и с помощью тросточки начал ходить. Сперва по комнате, а потом и на улицу вышел.
Когда стало пригревать солнце, мама сказала, что пора возвращаться домой. И что дома всё будет хорошо. Это она так просто сказала, для успокоения, потому что папы всё равно уже нет и вообще...
Наш старый дом стоял целёхонек, а вот Жекин... У меня всё так и похолодело внутри, когда на месте его я увидел груду развалин.
— Пойдём, сказала мама и потянула меня за руку.
— А Жека? — спросил я растерянно.
— Может быть, Женя и не погиб, — ответила мама. — Наверное, они тоже куда-нибудь переехали... — Мама покусала свои бледные губы и добавила: — В жилконторе завтра узнаем...
Я не мог ждать до завтра.
Жилконтора помещалась под аркой красного дома.
В небольшой продолговатой комнате горела коптилка. В раскалённой докрасна буржуйке потрескивали дрова. За столом сидел грузный пожилой мужчина в очках и щёлкал на счётах.
— Дом восемьдесят один? Орловы? Женя — твой друг?.. -- переспросил он и достал толстую книгу в сером переплёте.
Я боялся даже дышать. В книге ведётся учёт всех, кто живёт в нашей жилконторе. Сейчас управхоз скажет, что с Жекой...
Палец с загнутым ногтем неторопливо полз по строчкам, переворачивал страницы.
Управхоз, казалось, совсем забыл обо мне и читал для себя — кто и когда умер, на кого пришла похоронная с фронта.
- Вот. Орлов Евгений Дмитриевич, одна тысяча девятьсот Двадцать восьмого года рождения, — проскрипел голос. Я зажмурился, будто перед прыжком с трамплина. — Здесь родился и жил с матерью... Отец — военнослужащий...
Управхоз тяжело вздохнул и захлопнул книгу. Я со страхом ждал, когда он снова заговорит, когда скажет, что Жеки давно уже нет в живых.
— Сведений о судьбе Орловых, — сказал управхоз, — не имеется. — Он помолчал, потёр рукой обросшие щёки и добавил неторопливо: — Дом их, после попадания снаряда, разобран был на дрова. Помнится мне, будто Орловых под обломками не находили. А точно не скажу, я тогда на другой работе был.
В нашей квартире — в большой комнате, в спальне — везде было очень зябко. Чернели закопчённые потолки. Стол, мраморная плита буфета — всё покрылось толстым слоем пыли. И откуда она только взялась — непонятно. Всю зиму тут никого не было.
Мама присела на кончик дивана и спросила:
— Ты рад, что мы дома?
Мне было всё равно. Вот если бы хлеба прибавили — другое дело. Я подошёл к зеркалу и стад смотреть на старикана, который стоял в зеркальной раме. Лицо сморчком, тёмное, маленькое, а волосы как из соломы. Я даже не сразу понял, что это моё отражение.
— Вова! — позвала мама. Я обернулся и рукавом задел за маленький столик. Со столика упала какая-то баночка и покатилась по полу. Я поднял её. «Мазь. Применяется против вшей и других насекомых» — было написано на ней. Мазь мы истратили ещё в начале зимы — тогда всякие паразиты пошли. Говорят, это оттого, что люди истощённые... Баночка... Мне вспомнился тот августовский день, когда мы с Жекой устроили бокс, и Женька эту самую мазь назвал боксерской, и ещё за показ приёмов, которых и сам не знал, волосы у меня выдёргивал. Тогда я зол был на него, а теперь пускай бы все волосы повыдёргивал у меня, только бы сам жив остался.
Мама сидела на корточках у этажерки и перебирала книги.
— Надо как-то стену сломать, — сказала она.— А то совсем замёрзнем.
Всё, что было можно, мы сожгли ещё зимой — табуретки, старый диван, даже книги. Только именные папины да с автографами остались.
— Их надо сохранить, — сказала мама.
Мы спрятали эти книги в платяной шкаф и не трогали. Если б у меня прежние силы были, я бы, конечно, нашёл дров, потому что есть ничейные, разбитые дома. Только для этого надо далеко идти и потом с бревном мне не справиться. А вот если бы стену...
Стена отделяла гостиную от детской комнаты. Она была временная — из досок и даже не до самого потолка.
Целый день я мучился со стеной. Её доски — хуже железа, крепкие-крепкие. И как на пружинах. Только мелких щепок и наколотил я. Пришлось ломать кресло из чёрного дерева. Его нам хватило на целых два дня.
Из головы у меня никак не выходил Жека. Лягу спать, закрою глаза и вижу, как мы с ним в школу идём, как Жека надевает свой лётный шлем. Ну всё-всё, как было, и притом только хорошее. Раньше я даже не думал, что буду так скучать по нему, а тут...
Я надеялся, что кто-нибудь из жильцов знает, куда подевался Жека и живой он или нет.
В квартире под нами вообще никто не жил. Это я сразу понял, потому что у входа был сугроб и никаких даже следов. В квартире дяди Феди дворника — я застал только его жену.
— Все наши в Сибири, - сказала она. — Давно уехали. А дядя Федя не хотел ехать... — Она тяжело вздохнула. — И помер, царство ему небесное... — Дяди-Федина жена перекрестилась и сказала, что о Жеке ничего не знает.
От Люськи я узнал только о гибели старшего её брата и что её отец и брат Михаил воюют под Ленинградом.
Осталась квартира Сени-скрипача. Сенина мама раньше дружила с матерью Жеки. Я очень надеялся узнать от неё хоть что-нибудь.
