на фронт в 1942 году (из коллекции Юрьевецкого музея): «Папа, я играю Баха, и

выучил 11 номеров Ганона. Скоро буду учить "Похороны куклы" Чайковского. Я

играю не очень хорошо, но учусь и буду играть. Папа, когда ты будешь в Москве, пришли нам книжки, и мама просит прислать ноты, этюды Черни». Как видим, мальчик занимался еще и в музыкальной школе. Впрочем, в первый класс районной

музыкальной школы он поступил в Москве еще в 1939 году одновременно с началом

обучения по общеобразовательной программе (школа № 554, Стремянный переулок).

В ответ отец писал: «Родные Марусенька, Андрюша, Мариночка и бабуся Веруся!

У меня пока все благополучно... Я очень скучаю по детишкам, очень-очень их обоих

люблю. Как-то вы, мои кошки, все живете? Прислал ли Чагин (Гослитиздат) денег и

сколько, если прислал? Простите меня, что пишу мало, сейчас надо садиться за работу.

Да много писать и трудно как-то — скучаю и все тут — по всем. Как же мне долго

пришлось не видеть детусей и долго, верно, еще не придется увидеть. Целую Андрюшу и Маришку, и тебя, и бабушку — крепко-крепко. Напишите мне, родные мои.

Ваш папа А.».

Мария Ивановна в ответ писала не менее нежные и даже много более обсто-ятельные письма, начинавшиеся неизменно «Милый Ася!».

Странный это был развод: без скандалов, взаимной ненависти и отторжения, и

странные затем отношения в разводе: столь же ровные и внутренне как бы не

забывающие то хорошее, что было в прошлом. Несмотря на страстные любови

Арсения Тарковского и два его, последовательно, новых брака, мать Андрея даже и не

попыталась выйти вторично замуж. Во всяком случае, читая военную переписку этой

семьи, трудно догадаться, что семьи уже давно фактически нет. «30.VI.42 г. <...> Асик, родной мой, мне так хочется написать тебе хорошее, ласковое письмо, чтобы тебе

сделалось хорошо и весело, а когда человеку хорошо и весело — ему во всем удача.

Когда тебе будет плохо — вспоминай о Мариночке (Андрюша уже слишком похож на

14

тебя, и судьбы ваши слишком одинаковы) — и тебе сразу сделается хорошо. То же я

буду впоследствии говорить и Андрею.

15

15

Я очень счастлива, что Андрей будет не один, с Мариной я за него спокойна. Она

его так любит, что охранит от всяких бед и напастей именно своей любовью. Не

считай, что я впадаю в мистику, я никогда этим не грешила, я считаю только, что

любовью, именно настоящей, можно сделать что угодно. Любовь неосязаема и

необорима, как невидимка». Андрею было 10 лет, и мать уже ощущала непокорство и

страстность сына, его способность решительно идти до конца, «вопреки здравому

смыслу». И в то же время все в этой семье было подчинено любови, любви. И своего

бывшего мужа она ощущала заложником любви, и саму себя — пленницей этого

великого, христиански-самоотверженного в ее случае, чувства. И сущность дочери она

провидела в этом же. И сына она предощущала в той же самой модальности

«поэтической страстности», которая столь известна нам по истории русской поэзии, идущей от Федора Тютчева к Арсению Тарковскому. Но здесь-то как раз и скрывается

одна великая тайна: от тех любовей, в которых метался Федор Тютчев, а затем

Арсений Тарковский, нельзя «спасти» ни сестринской, ни материнской любовью, ибо

здесь вступает в свои права мистика, та реальная мистика, которая и была основой их

поэзии, а следовательно и невидимым для окружающих фундаментом их жизней. Этот

мистический жизненный настрой в качестве невидимого фундамента судьбы был

унаследован и сыном Андреем.

Поженились Арсений и Мария в 1928 году, учась на Высших литературных курсах, коих не кончили. Вспоминает Наталья Баранская: «Родителей Андрея Тарковского я

знала с юности — мы учились на Высших литературных курсах с Марией Ивановной, Марусей Вишняковой, на одном ' курсе, Арсений Тарковский был курсом старше.

Маруся, с косой цвета спелой ржи, сероглазая, круглолицая, спокойно-медлительная, была русская красавица. В Арсении, бледном, с восточным разрезом черных глаз, нам

виделся какой-то изыск или излом, нечто демоническое. Оба писали стихи, совершенно несхожие, были резко контрастны...»

Художественные миры Андрея Тарковского и его отца столь поразительно

внутренне соприкосновенны, что было бы полным легкомыслием не заглянуть глубже

в личность Арсения Александровича. Тютчевская лирическая и одновременно

метафизическая страстность словно бы возродилась в нем по неким тайным законам

поэтического наследования.

Стремление пережить любовь, глубина и сила этой устремленности, собственно, и

определяют лирическую мощь личности. И чем мощнее эта устремленность, тем

неизбежнее личность погружена в трагедийность, ибо идеальность «архетипического»

чувства с неизбежностью приводит к конфликту между бесконечностью устремленья и

конечностью быта. Но быт — это презумпция женского начала. Поэт вновь и вновь

убеждается, что предмета, соответствующего «идеальному натиску» его чувства, в

реальном земном человеческом пейзаже нет. И потому огромная часть любовного

пафоса уходит «в горизонт», то есть в стихи: чувство, нагретое жаждой соединенья с

бесконечностью, уходит в абсолют словесной

музыки, никому уже не принадлежащей. Наш дар космосу, из которого мы

вынырнули на миг самоосознания.

Арсений Тарковский дважды столь страстно влюблялся в замужних женщин, вполне вроде бы счастливо живших со своими мужьями, что эти женщины, после

некоторой, иногда долгой и мучительной, внутренней борьбы, уходили с ним, подчиняясь поэтическому вихрю. Среди домов, где Арсений Александрович, 15

любивший «светскую жизнь» (опять тютчевская черта), частенько бывал, был дом

критика и литературоведа Тренина, жена которого, после многочисленных отказов, в

конце концов стала женой Тарковского. Об Антонине Бохоновой (Трениной) Марина

Тарковская пишет так: «Внешне они были разными. Мама любила простоту, Тоня была

"дамой". Носила шляпы, модные платья, и даже в бомбоубежище не могла выйти, не

накрасив губы... Тоня сама шила себе шикарные наряды. И пусть с изнанки швы не

всегда были отделаны, костюм сидел на ней идеально, а высокие, по моде, плечи

подымались вверх, словно крылья. Была в тете Тоне легкость, веселость, приподнятость над бытом. Недаром в письмах с фронта папа называл ее ласточкой.

Она хорошо рисовала, фотографировала, писала стихи, которые нравились папе.

Впрочем, ему нравилось в ней все...» За два фронтовых года Антонина Александровна

получила от Арсения Тарковского более двухсот писем.

Однако уже очень скоро, еще до войны, начинаются ссоры. В одно из мно-гомесячных расставаний 1939 года она в одном из писем пишет, в частности, и такое:

«...Что было в нашей жизни, что Вас так мучило? Я не знаю. Ваша ревность никогда не

имела никаких оснований...»

Любопытная деталь: несколько первых лет супруги Арсений и Антонина (старше

его на два года) были на «вы». Впоследствии это «откликается» в судьбе Андрея

Арсеньевича: в своем втором браке с Л. П. Кизиловой он пережил похожую

«ментально-лирическую» атмосферу; впрочем, здесь супруги Тарковские оставались

на «вы» пожизненно. Стоит ли говорить, что речь здесь ни в коем случае не шла о

чопорности или о не-любовности отношений? Отнюдь. Касаясь этой тайны, мы, быть

может, касаемся некоего модуса, который хотя бы отчасти станет понятен, если мы

заглянем в «сакрализованный» стиль домашне-ритуальных взаимоотношений

предыдущих веков и эпох...

В 1943 году Арсений после ранения потерял ногу, и жена вызволила его из жутких

условий военного госпиталя и привезла в Москву. Однако отношения вновь не

заладились. И к концу войны: «Комнату в коммуналке разделили дощатой