Но почему, собственно говоря, так важно уметь меняться?* Для того ли, чтобы

пережить еще одну «любовь красавицы»? О, конечно же нет. Для того, чтобы обрести

свой неуничтожимый в коловращениях «сюжетов» центр, поймать свою сущность, суть своего неуничтожимого ядра, слышащего «ля» ржавой водосточной трубы

мирозданья. Как это слышал, например, лукавый и внешне очень похожий на

Обломова Чжуан-цзы.

Отрешаясь от своих «скорлуп», ты обретаешь возможность общаться с неизменным

в себе, ты получаешь уникальную возможность притронуться к той неизменности, которая не от людей и которую ты иначе вообще никогда не ощутишь и не заметишь.

Второй силой, препятствовавшей укоренению Тарковского на итальянской земле, было то мощное ощущение «цивилизации развалин», которым здесь, в центре Европы, пахнуло на него ничуть не меньше, если не больше, чем в России.

О главной задаче «Ностальгии» он писал в своей книге так: «Передать состояние

человека, переживающего глубокий разлад с миром и с собой, не способного найти

равновесие между реальностью и желанной гармонией,— переживающего ностальгию, спровоцированную не только его удаленностью от родины, но и глобальной тоской по

целостности существования. Сценарий не устраивал меня до тех пор, пока, наконец, не

собрался в некое метафизическое целое. <...>

Италия, воспринятая Горчаковым в момент его трагического разлада с действительностью, не с условиями жизни, а с самой жизнью, которая всегда не

соответствует претензиям личности, простирается перед ним величественными, точно

из небытия возникшими руинами. Это осколки всечеловеческой и чужой цивилизации

— точно надгробие тщете человеческих амбиций, знак пагубности пути, на котором

заплутало человечество. Горчаков умирает, неспособный пережить собственный

духовный кризис, "соединить" и для него, очевидно, "распавшуюся связь времен"...»

Европа открылась Тарковскому не только в ее эстетически-иллюзорном

прекрасном обличьи, но и в ее сущностной трагедийной безнадежности как

цивилизация

тупика,

ибо

материя

здесь

воспринимается

идиотически

двухсотпроцентно всерьез, как основа бытия, а подлинная основа бытия — дух —

воспринимается как религиозное украшение жизни, как не-

j кая эстетическая виньетка «на всякий случай». И вкладывать свой «вечный

духовный капитал» в столь эфемерные основания столь эфемерного дома не было

никакого энтузиазма.

В «Ностальгии» это и есть, в сущности, главная тема и главный конфликт —

противостояние Востока и Запада в душе героя и тихое его, грезяще-сно-виденное

продвижение в «трансцензус» восточного направления: самопожертвование

материально:плотским (в братском единении с «юродивым» Доменико) ради

невидимого града и мира.

В текстах и речах Тарковского зарубежного периода огромное количество

противопоставлений исконно-восточного стремления растворить «эго» в сущем и

западного самостно-материалистического, «скорлупного» самоутверждения. В

лондонской публичной лекции он говорил: «...Вот, скажем, восточная музыка... В

последней своей картине "Ностальгия", которую делал в Италии, я столкнулся с

даосистской музыкой приблизительно VI века до Рождества Христова. У меня есть она

в фильме. Поразительная музыка! Не будем говорить о ее внешних, формальных

качествах. Там, наоборот, весь смысл заключается в том, чтобы исчезнуть, раствориться. Какая-то интровертность восточной духовности, выраженная в этой

263

музыке. Какой-то духовный коллапс, когда личность втягивает в себя весь мир, который ее окружает. Как бы вдыхает весь этот мир, опять-таки в духовном смысле...»

О современном западном искусстве: «...Все время происходит какое-то удаление с

Востока на Запад и с Запада — в ничто. Короче говоря, происходит потеря, рассеивание, духовная энтропия...» «Что происходит с нами сейчас? Я ищу

возможность, ищу слова, которые бы вас не очень задели. Потому что, естественно, эти

же претензии я предъявляю самому себе. Смысл в следующем: мы утеряли нашу

духовность, мы перестали в ней нуждаться...»

Когда из зала пошли реплики: мол, разве вы не тот режиссер, кто больше всех

думает о собственной душе и собственном детстве,— то Тарковский отвечал не без

досады: «Я далек от мысли поставить себя где-то на уровень средневекового японского

живописца и с этих позиций оценивать то, что происходит в западном искусстве. <...> Просто я говорю о разнице между восточной духовностью и западной. И я не говорил, что сам нахожусь где-то там на Востоке. Я далек, допустим, от такого поступка, который совершал японский живописец: получив имя и славу при дворе какого-то

сегуна — японского феодала,— он бросал все, уходил в другое место, где его никто не

знал, и начинал под новым именем новую карьеру, даже разрабатывая новый стиль.

Все это совершенно невозможно на Западе, и я этому немного завидую».

264

.

264

Я думаю, словечко «немного» здесь из вежливости.

Общаясь с поляками, он говорил: «Для меня, например, какой-нибудь Таиланд, Непал или Тибет, Китай, Япония духовно, душевно гораздо ближе, чем Франция, Германия. Как это ни странно. Хотя я все понимаю и знаю, и люблю, и/сам, в общем-то, в конечном счете западный человек и был воспитан не только на русской культуре, но и на западной. Но вот этот дух! Эта мистика, которая нас гораздо в большей степени

связывает именно с Востоком...»

Когда же в конце 1986 года (то есть в финале жизни) его спросили: «Как вы решили

проблему своего "я" на Западе?» — Тарковский был более определенен: «Пока никак.

Для меня привлекательнее восточная цивилизация с ее обращенностью внутрь

человека, желанием раствориться, а не западное стремление агрессивно заявлять о

своих чувствах как о чем-то важном. Я не то что завидовал, я всегда испытывал на себе

сильное влияние и обаяние восточной культуры, где человек как бы отдавал себя в дар

всему сущему. На Западе другая философия — самоутвердиться и обратить на себя

внимание. Мне всегда казалось это ужасно раздражающим и очень наивным, животным. Философия Востока на меня всегда действовала магически и с каждым

годом притягивает все больше».

И все это глубинное влечение к восточной реальной магии человеческого сознания

определенно ощутимо в медленном-медленном продвижении по таинству жизни

Горчакова. И потому такое глубокое равнодушие к переводчице, олицетворяющей

товарную красоту материалистической вселенной, движущейся в прижизненное

тление.

Более определенно о трагическом для судеб духа исходе противостояния Востока и

Запада Тарковский сказал в «Запечатленном времени». С одной стороны, он отметил

все ширящееся вульгарное и потребительское истолкование свободы на Западе, очевидный «чудовищный духовный кризис, переживаемый его "свободными"

гражданами. В чем дело?.. Думаю, что опыт Запада свидетельствует о том, что

пользоваться свободой как данностью, как водой из ручья, не платя за это ни копейки, не совершая над собой никаких духовных усилий, означает невозможность для

264

человека воспользоваться благами этой свободы, чтобы изменить свою жизнь к

лучшему. Никакая свобода не может устроить человека раз и навсегда без той

духовной работы, которой она оплачена».

Чуждость его героев, рыцарей самопожертвования, западному человеку для

Тарковского была более чем ясна. «Здесь, на Западе, люди особенно обеспокоены

собственной персоной. Если им сказать, что смысл человеческого существования в

жертвенности во имя другого, то они, наверное, засмеются и не поверят — также они