нужен ты, а не твои деньги, будь они прокляты!

Ты говоришь о том, что тебе осталось немного жить. (Арсений Александрович

проживет еще 32 года, пережив на два с половиной года сына.— Я. Б.) 23

Милый мой! Я понимаю, что только большая обида могла заставить коснуться тебя

этой темы. Какая я сволочь! Прости, дорогой. Скажи, что мне сделать, чтобы ты

прожил как можно дольше? Что от меня зависит?!

Я все сделаю. Твое письмо поразило меня горечью и обидой.

Пойми, дорогой, что написано мое письмо в момент, который выбил меня из колеи.

Я не помнил себя.

Представляю, как я тебя расстроил. Я очень сожалею. Очень. И беру все свои слова

обратно.

Дальше: я никогда не обвинял тебя в том, что ты ушел от матери. Никогда.

С чего ты взял, что мне может показаться чего-то там не так в этом от: ношении. Это уж ты от обиды, я понимаю.

Я еще раз извиняюсь перед тобой за свое гаденькое письмо.

Я виноват и перед Татьяной Алексеевной и приношу ей самое глубокое сожаление

о своем хамстве.

Да, кстати, о "Короле Лире"! Не прав ты. Очень. Но не будем говорить об этом

(хотя это и обидно, даже больше чем обидно): вопроса о квартире больше нет.

Слишком дорого он нам обоим стоил.

Ну, я кончаю.

И все-таки многое осталось недосказанным. Я не теряю надежду исправить это.

Милый! Прости меня, глупого. Ну почему я приношу всем только огорчения?!

Целую тебя твой Андрей».

Письмо поразительное уже потому, что в нем виден подлинный характер Андрея

Тарковского. Перед нами человек романтически-порывистый, для которого истина и

истина душевного жеста безусловно выше самолюбия или упрямства,— человек, способный на колоссальную самокритичность во имя высокой планки самоуважения.

В письме, как видим, нет и намека на фрейдовский «эдипов комплекс».* Не только

нет и намека на тайное с отцом соперничество, на затаенную борьбу, но напротив —

все дышит жаждой единства и гармонической целостности вблизи отца. Более того: «Я

всю жизнь <...> относился к тебе как к человеку, рядом с которым я чувствовал себя

полноценным». Скорее уж, можно говорить о «комплексе неполноценности» вдали от

отца, что и объясняет нам столь редчайшую гармоническую слиянность (в итоге) эстетик и жизнеощущений отца и сына, когда стихи Арсения Тарковского вливаются в

фильмы Андрея с поразительной естественностью, вне каких-либо экзотических

ассоциаций.

23

«Я втайне видел тебя другом...» Жажда быть если не равным, то хотя бы другом —

и невозможность (как окажется впоследствии — роковая невозможность) оказаться в

этом желанном таинстве дружбы...

* Андрей Арсеньевич не раз высказывался иронически о 3. Фрейде и о

претенциозности его «сугубо материалистического» учения.

24

Письмо поражает еще и крайней нервностью, сближаясь в этом смысле действительно атмосферически с ритмическими обертонами «Подростка» Достоевского, на которого Андрей как раз и указывает, сравнивая свою любовь с любовью Аркадия

Долгорукого к своему «незаконному» отцу Версилову. Здесь та же тема брошенности

(у Достоевского поставленная резче — незаконнорожденности) и страстного влечения

к «отчему дому» в его прежде всего духовном измерении.* «Мы были детьми с

обычными детскими занятиями, радостями, играми, но мы были отмечены горькой

печатью — нас оставил отец, горячо нами любимый,— пишет Марина Тарковская.—

Он был самым желанным, самым красивым, самым родным. От него знакомо пахло

кожаным пальто, трубочным табаком, хорошим одеколоном. Мы всегда ждали его

прихода с нетерпением, он обязательно приходил к нам в наши дни рождения. Какие

прекрасные подарки он нам делал! Это были самые скромные вещи — отец не был

богат,— но они были отмечены его необыкновенным даром превращать в чудо все, к

чему бы он ни прикасался.

Как высокоторжественно называла его мама: "Арсений!" Сколько преклонения

звучало в по многу раз повторяемой бабушкиной истории: "А вот Арсений в тридцать

четвертом году мне сказал..." J

И вот он ушел от нас, живет в другой семье, а не с нами... Возможно, эта ранняя

травма и сделала Андрея отчаянным задирой, а меня замкнутой, молчаливой

девочкой...»

* Андрей Тарковский много раз сравнивал свое отношение к отцу с отношением

Аркадия Долгорукого к Версилову, и если мы всмотримся в .роман, то обнаружим

поразительные параллели. Так же, как Тарковский, Долгорукий судьбою оторван от

родного отца, с которым он чувствует тем не менее фатальную духовную связь.

Долгорукий: «Это правда, что появление этого человека в жизни моей, то есть на миг, еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое

сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей, моя судьба, наверно, были бы иные...» «Я с самого детства привык воображать себе этого человека, этого "будущего отца моего" почти в каком-то сиянии и не мог представить себе иначе, как на первом месте везде...»

На протяжении всего романа Аркадий страстно стремится постичь тайну своего

отца, этого благородного, одинокого, гордого, умнейшего человека, «вечного

скитальца» с высоким религиозным идеалом в душе, и глубина его тайны, его

скрываемых страданий, так и не оставляет сына. Версилов пронзен таинственной

раздвоенностью, его трагический удел в том числе и в том, чтобы любить двух женщин

двумя видами любви. Мать Аркадия — само смирение, нравственная безупречность и

умиротворенность. По словам самого Версилова, она «из незащищенных, которую не

то что полюбишь,— напротив, вовсе нет,— а как-то вдруг почему-то пожалеешь за

кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому не известно, но пожалеешь

надолго; пожалеешь и привяжешься...»

Своему брошенному сыну Версилов говорит: «Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас есть дети, уже с детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные

неблагообразием отцов своих и среды своей... Я всегда воображал тебя одним из тех

маленьких, но сознающих свою даровитость и уединяющихся существ... Беда этим

24

существам, оставленным на одни свои силы и грезы и с страстной, слишком ранней и

почти мстительной жаждой благообразия». То есть с жаждой идеала.

Сколь

метафизически

идеальный

мир

создал

Тарковский

своими

киномедитациями! И сколько сил и страсти вложил он в стремление создать «свой

дом» в деревне Мясное Рязанской области,— дом для своей нерасторжимо устойчивой

семьи.

25

«Мы подрастали, и я помню, что на улице Андрей всегда крепко держал меня за

руку. Он был необыкновенно подвижным и изобретательным на проказы. Затихал он

только над книгой. Меня Андрей оберегал от "внешних врагов", а дома частенько

"мучил", дразнил, доводил до слез... Он слепо искал выхода своей необычной энергии.

Ему было необходимо отлупить сестренку, нагрубить маме или бабушке... Андрей

многим отличался от своих сверстников — и темпераментом, и одаренностью, и

образованностью. А он хотел быть таким, как все. Отсюда его драчливость, матерщи-на, общение с подозрительными приятелями...»

Но вот сторонние воспоминания-наблюдения: Натальи Баранской, подруги матери

Андрея. Однажды летом 1948-го она с дочкой оказалась вместе с Тарковскими в

деревушке под Звенигородом. «Маруся с Андреем и Мариной в небольшой комнатке, а

мы — в так называемом сельнике, летней комнатешке, отгороженной от сеней, с

маленьким окошком-продухом без рамы. Здесь на чистом, добела отмытом дощатом

полу, на двух сенниках, сложенных под бревенчатой стеной, устраивали мы вечерние