— И куда это мы собрались? — спросил он, когда я наполовину был в подъезде, а мысленно — в Курямбии.

— К Витьке, — ответил я так, словно он задал слишком глупый вопрос.

— Никакого Витьки…

— Пап, — с обидою протянул я, продолжая выходить за пределы квартиры.

— Никакого Витьки, пока не поужинаешь с нами. Зря что ли мама старается?

Пришлось задержаться. Если до этого время бесконечно тянулось, не давая покоя, то тогда летело, словно куда-то опаздывало. Складывалось впечатление, что оно наверстывает упущенное, а стрелки часов кто-то прокручивает пальцем.

За столом мы сидели молча. Причмокивали. Смаковали. Родители пили все то же красное вино из бокалов, а у нас с Полей в стаканах был компот из садовых яблок. Компот я выпил залпом, к гречке не притронулся, а вот от сочного стейка на тарелке осталась половина. С ней героически расправился папа.

Я уже предполагал, что эти «традиционные» ужины были лишь поводом поговорить со мной, расспросить обо всем, что только хотели знать родители. Я слышал их разговоры. Рано или поздно они все равно бы меня спросили, как это было сегодня, надеюсь, на последнем «традиционном» ужине. Вчера же мне было не до расспросов.

— Теперь можно к Витьке? — спросил я папу, но в большей степени смотрел на маму.

— Можно, — с горечью ответил он, понимая, что ужин прошел неудачно. Запил горе вином.

— Конечно, побегай, милый. — Мама улыбнулась, не выказывая грусть, но я видел, что это не так.

— Спасибо! — Я поцеловал ее в щеку, обнял. Поблагодарил их за вкусную пищу, которая уже не лезла в горло из-за лишних раздумий. — Я скоро вернусь! Не теряйте!

Через минуту я несся по улице на детскую площадку. Вечерняя прохлада успокаивала, но мозг кипел, тело жарило, а «стрелка компаса» почти дымилась, указывая точно вперед. Я видел на себе косые взгляды прохожих, видел девчонок, крутящих пальцем у виска, когда у одной из них на бегу выбил из рук мягкую игрушку, Пухлю из «Гравити Фолз». Они выкрикивали уже за моей спиной: «Придурок! Чекнутый! Тормоз!» — но я не останавливался, надеясь с минуты на минуту увидеться с Витькой, прыгающим на батуте или рисующим в песочнице письки, а потом с его помощью позвонить Вике и рассказать все, что нарыл, даже если эта информация ни ей, ни мне ничем бы не помогла. Я рассчитывал, что она как минимум будет ей интересна.

На площадке было полно народу. В основном — мои ровесники. Были и мамаши с колясками, рассуждающими о сне, «разговорах» и кале своих чад. «У нас — кашица», — говорила одна. «У нас — пюре», — говорила вторая. Остальные не отличались от двух первых.

В песочнице возились пацаны: рыли траншеи и заливали их водой из бутылок. Единственная девчонка в их компании запускала в их реку, в их канал пароход — палочку от леденца. Когда вода полностью впитывалась в песок, она доставала судно, севшее на мель, и ждала, когда вода вновь поднимется.

Мне было жаль этих песочных дел мастеров… Да кого я обманываю?! Мне было жаль себя, поскольку у меня этот возраст (внутренний, душевный) прошел, так и не успев начаться. Они были счастливы обычной воде из бутылок, протекающей по руслам рек их плоской, квадратной планеты, обычной трубочке от леденца, плывущей в никуда на мутных волнах. В их завороженных, полных интереса глазах я наблюдал настоящую, по моим меркам, радость, шквал эмоций, а в грязных по локоть руках — истинную заинтересованность в своем важном деле.

Завидовал ли я им в ту минуту? Возможно. Вспоминаю ли их с завистью сейчас? Навряд ли. Наблюдая за ними тогда, я задавался вопросом: им действительно нравится, или они притворяются для отвода глаз? Я хотел верить, что они такие, как я — взрослые, заключенные в детском теле, взрослые, которые ни с того ни с сего вздумали окунуться в детство, понимая, что их время уходит. Я сомневался. Невозможно так реалистично притворяться. «Неужто мои одноклассники в своих дворах, на своих детских площадках ведут себя идентично?» — спросил я себя, и один из пацанов, вдруг позабыв о строительстве плотины в пересохшем русле, отошел на два шага от песочницы, до колен спустил штаны с трусами и открыл «краник» над примятой травой.

«Он точно не притворяется».

Пока я отвлекался на «Писающего Мальчика», его друг набрал полный рот песка и заплакал, когда понял, что он либо невкусный, либо несладкий.

«Этот тоже».

Проворачивая эту картину сейчас, я могу уверенно заявить, что лучше буду завидовать коту, нализывающему свое хозяйство, нежели пацанам, до сих пор не уяснившим рамок дозволенного. Ровесники, блин.

На батуте прыгал мальчишка, со спины до боли похожий на Витьку, а рядом располагалась организованная очередь. Такого ажиотажа возле батута я никогда еще не видел. «Смертники, — подумал я, — гребаные смертники». А потом: «Откуда во мне столько ненависти?» — и перестал забивать голову подобным хламом.

На батуте скакал не Витька. Витька мог лучше. Витя — профессионал, который даст фору каждому, кого я вчера видел на детской площадке…

На горках, в спиральной трубе, на качелях, на канате были все, но не было Вити. Я искал его. Я ждал его. Солнце скрывалось за крышей «Верните мне мой Париж», а я сидел на лавке у качели-пружины и до тошноты наблюдал за детворой, дожидаясь друга. Друга? Конечно! Знаешь, Профессор, друга не сложно распознать в тысяче лиц. Как рыбак рыбака видит издалека, так и друг — друга. Нет специального алгоритма, принципа подбора, критериев. Если все-таки ученым получится придумать уравнение дружбы с миллионом переменных, где одной будешь ты, другой — человек, которого ты близко к себе подпустил, то этот человек, как ни крути, не будет соответствовать всем условиям, оставаясь в зоне комфорта, в зоне знакомых и приятелей. А настоящий друг — он, как… экстремум функции, выкидывающий синусоиду эмоций то вверх, то вниз относительно… линейности жизни. Он — коэффициент, не имеющий постоянного значения, разгоняющий кривизну эмоций до немыслимых пределов величин.

Я — ДРУГ?

Ты — нечто большее, и ты это знаешь. Ты — часть меня.

Солнце неумолимо скрывалось за крышей «Верните мне мой Париж», детская площадка окутывалась тенью. Дети резвились, мамаши с колясками собирались домой, а я сидел на лавке и ждал того, которого все не было и не было. Думал плюнуть на все это с высокой колокольни и вернуться домой. Забить болт.

И я начал забивать, покинув площадку на несколько шагов, но вдруг остановился. Услышал разговор мамаш, катящих коляски по ухабистой тропинке впереди меня. Они, как и ранее, не обращали на меня внимания, возможно, не увидели бы, окажись я у них под носом.

— Как вы проводите вечера? — спросила одна другую.

— После восьми вечера, — я взглянул на часы: до восьми оставалось десять минут, — если нам повезет, если малышка спит, мы валяемся на диване кверху пузом и лупим в телик. Оправдываем подписку в онлайн-кинотеатре. Занятие сомнительное, но всяко лучше, чем ничего. А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. — Она дернула плечами. — Просто интересно знать, чем занимаются матери не одиночки.

Они остановились. Я замер. Мне самому стало интересно, чем они занимаются. А еще мне хотелось домой, но интерес переборол. Хорошо, что я их подслушал, иначе так бы и не добрался вчера до Витьки.

— Тебя броси… Извини, ты — мать-одиночка? Я даже представить себе такого не могла. Но как? Как у такой видной женщины?.. Твой муж… Он… Ты не вдова?

— Ах, если бы. Уж лучше б этот ублюдок сдох. Понимаешь, во время беременности я не давала этому козлу, а после родов он уже не хотел получать то, что раньше было не таким. — Собеседница с сочувствием кивнула. — Я не нравилась ему в постели, понимаешь? Его все не устраивало. Он срывался из-за пустяков, а я срывалась из-за того, что срывался он. Брак рушился на глазах. А вина тому — молодая щелка, которую он нанял на работу за три месяца до рождения этой крохи. — Она заглянула в коляску и ударила пальцем по свисающей над младенцем погремушке. — Если бы не белобрысая шалава, младше и меня, и бывшего лет на десять, бывший бывшим бы не стал.