– А, я понял, о ком идёт речь, – сказал я, выходя. – Передам, конечно, ваш привет.

Идя от двери подъезда, я поздравлял себя с первой удачей. Судя по описанию Сотниковой, делом её отца интересовался Саша Васильев. И это было не простое журналистское любопытство – он приезжал несколько раз, причём даже после того, как его материал отклонила редакция. Не собирался ли он помочь семье больного другим, более радикальным способом? Если так, то план сработал – после смерти Обухова у Сотниковых появилось значительно больше шансов добиться справедливости. Второй визитёр пока оставался для меня загадкой. По описанию им мог быть и Францев, правда, с натяжкой -характеристика «маленький», данная Сашиному сопровождающему, коренастому Борису соответствовала мало. Кроме того, в этом случае выходило, что молодые люди с их очевидной с первого взгляда взаимной неприязнью и вечными ожесточёнными спорами действовали заодно. Эту версию я не спешил сбрасывать со счетов, в жизни бывает всякое. Однако, в уме напротив второго посетителя Сотниковых всё-таки поставил вопросительный знак.

Вместе с тем история несчастного старика навела меня на грустные размышления. Человека грабят, избивают, отнимают имущество, нажитое десятилетиями труда, а чем отвечают его родные? Пишут наивные письма далёким московским начальникам, а дома бездействуют и отмалчиваются… И с ними, что поразительно, молчат все – знакомые, соседи, друзья. Даже местные активисты ограничиваются перемыванием судейских косточек на интернет‑форумах под прикрытием сетевой анонимности. Эх, Терпилов, по праву ты носишь своё название…

В памяти сам собой всплыл утренний спор Васильева и Францева. Саша настаивал на том, что народ стал заложником сложившейся системы, что всеобщая деградация – следствие созданных властью условий. Борис же полагал, что виной тому лишь личные лень и нерешительность. «Кто хочет, тот найдёт возможность», – глухо отозвалась в сознании его фраза. Ну а в чём он не прав? – рассуждал я. – Чёрт возьми, да будь я на месте родных Сотникова, Обухову его проделки с рук бы не сошли! Организовал бы всё – и бучу в интернете, и телевизионные репортажи, и газетные статьи с пресс‑конференциями. Информационный повод буквально просится на первые полосы – ветерана войны, пенсионера, как собаку выкидывают на улицу, чтобы освободить место для дачного посёлка коррупционеров. Девяностолетнего старика избивают, а после оставляют на морозе, и только чудо спасает его от гибели. И творится всё это на фоне болтовни о подвиге ветеранов и громогласных речей о Великой Победе с высоких трибун!

Справедливости в этом деле добиться не то чтобы совсем просто, но тут и нет ничего сверхъестественного. Вряд ли федеральные власти станут выгораживать каких‑то провинциальных жуликов, ну а два-три депутата Госдумы, желающих сделать паблисити на громкой истории, найдутся всегда. Надо только побегать по телеканалам и чиновничьим кабинетам, постучаться в каждую дверь, привлечь максимум внимания…

Ничего из этого сделано не было. Выходит, Сотниковым надо винить в собственных бедах только себя, собственные лень, трусость и неподвижность… Это был удобный, успокаивающий ответ, но внутренне я никак не мог согласиться с ним. То и дело в памяти возникала нищая квартира на Абрикосовой, бледное, измученное лицо ветерана и мертвенно-усталый взгляд его дочери. Как сейчас я чувствовал терпкий запах лекарств в пыльной духоте комнаты и слышал надорванный голос женщины, которая спокойно, как о привычном и обыденном рассказывала о зверском избиении отца… Нет, и в словах Саши есть доля истины – многолетние отчаяние, бесправие и одиночество лишают этих людей воли, свободы мысли, погружают в глубокую, неизбывную апатию. И как нельзя одноногому инвалиду соревноваться с олимпийским спринтером, так и вечно напуганным и забитым родным несчастного деда не сравниться со мной, столичным журналистом, знакомым с информационными технологиями, имеющим связи… Этого изнывающего в нищете и вечном страхе мира, мира сырых хрущёвок и гнилых бараков с текущими потолками не понять, глядя из нашего сытого московского зазеркалья. Проникнуться этой реальностью можно, лишь погрузившись в неё, зажив её полной лишений, убогой жизнью.

Но подвиг этот – сродни геракловым свершениям. Нищета защищает сию скорбную юдоль всероссийского масштаба от взглядов взыскательного обывателя подобно некоему колдовству. И заклинания те шепчут не одни кремлёвские небожители, мы и сами с удовольствием твердим их. Они широко известны: «проблемы бедняков – от их собственной лени», «нищий – значит глупый», или это Францевское – «кто хочет, тот найдёт возможность». Как всё это гладко, просто и утешительно, и как далеко от действительности, формируемой сотнями противоречивых обстоятельств, совмещающей скромные победы с жестокими ударами судьбы, ничтожной платой обесценивающей самоотверженный труд, топящей в депрессии, унижениях и болезнях миллионы отчаянных попыток вырваться из постылого существования…

Размышляя так, я сам не заметил, как дошёл до большой площади Лермонтова – места встречи с Ястребцовым. В этот час там было темно и безлюдно. Тусклый свет фонаря, стоявшего рядом с памятником поэту, выхватывал из сплошной мглы лишь часть постамента и две ближние скамейки, полностью заваленные снегом. Поднявшийся к ночи ветер лениво таскал по площади крупную как рис порошу, и она, то стелясь по земле, то взвиваясь выше человеческого роста, складывалась в причудливые фигуры, среди которых я невольно различал то детский хоровод, то стаю уток, то слепую старуху с растрёпанными волосами, бредущую наощупь с вытянутыми руками. Положив ладонь на эфес сабли, и задумчиво склонив голову, гранитный Лермонтов безразлично наблюдал за тенями, мечущимися у его ног.

Николай уже ждал меня: постукивая каблуком о каблук, он с портфелем в руке топтался возле скамейки.

– Привет! Ну слава Богу, я уже продрог весь, – подал он мне руку в шерстяной варежке. – Давай в кафе каком‑нибудь присядем?

Мы зашли в маленькую закусочную напротив библиотеки и, оставив пальто на облезлой латунной вешалке в форме лосиных рогов, устроились за круглым деревянным столиком в глубине зала. В помещении кроме нас было лишь трое посетителей – юноша с девушкой, которые пили чай с пирожными и нежно щебетали, держась за руки, и мужчина за пятьдесят лет в деловом костюме; расстегнув ворот рубахи и ослабив галстук, он угрюмо наливался водкой, закусывая маринованной сёмгой.

– Что заказывать будем? – устало спросила полная официантка в засаленном переднике, кладя перед нами пару меню в потёртых кожаных папках. – У нас сегодня фирменное блюдо – стейк в лимонном соусе.

– Нет, девушка, спасибо, – энергично потёр руки Николай. – Мне вы пока стопку водки принесите и тарелку харчо, хорошо? – Холодрыга на улице, – оправдываясь за спиртное, улыбнулся он мне.

– А мне чёрного кофе, пожалуйста, – попросил я.

– Ну что, – перешёл на деловой тон Николай, когда официантка ушла. – Как у тебя успехи?

Я хотел начать рассказывать о редакции, но воспоминание о старике не давало мне покоя. Не известно ли Николаю что‑нибудь об этой истории?

– Коля, ты знаешь, я только что по заданию редакции был на Абрикосовой, у Сотникова. Помнишь такого?

– Сотников? Нет, не помню.

– Ну это ветеран, у которого дом отобрали в Пантелеевке. Да ещё, кажется, и избили его.

– А, знаю, – глухо отозвался Николай. Он нахмурился, опустил глаза и вжал голову в плечи, став похожим на боксёра, ушедшего в глухую оборону. – Это Обухова, покойника, проделки. Земля ему понадобилась, вот он и расселил деревню.

– Что же тут у тебя творится? – возмутился я. – Старик же глубокий, а вы не то, что не помогли ему, а даже выслушать отказались. Это у вас обычная практика?

Николай выпрямился на стуле и нервно передёрнул плечами.

– Да мы пытались кое-какие следственные действия провести, – сквозь зубы процедил он, упрямо глядя в сторону. – У нас три следака эту историю крутили, и в Москву ездили, и на месте со своими пытались договориться. Ну не давали нам уголовку возбуждать и всё! Ты не понимаешь, что за человек был этот Обухов – у него везде завязки имелись – и тут, в городе, и в областном правительстве… Да даже в Генпрокуратуре!