– Не твоё дело, – как-то по-детски неловко, широким круговым движением вырвался Саша. – Ответить есть что?

– Да есть… – снисходительно усмехнулся Францев. – Вот ты говоришь – «чтобы расти…» Не о том думаешь…

– А о чём надо?

– О принципе. О том – нужен ли вообще этот твой рост.

– Как это? – изумился Саша.

– Да вот так. Ванька-дворник, если хочешь знать, со своими тупостью, ленью и водкой в тысячу раз счастливее тебя с твоими неугомонными поисками да нравственными метаниями. И если говорить совсем начистоту, то ото всех этих свобод, демократий, а иже с ними – карьерных лестниц и образований большинству один вред.

– Ага, надо безропотными тупыми скотами оставаться, какими мечтают нас правители видеть, – саркастически хмыкнул Саша. – Сидеть на диване в майке-алкоголичке, в быдло-ящик пялиться на любимого вождя и не дай-те Боже к чему-то стремиться.

– А почему бы и нет, – устало пожал плечами Францев, закидывая ногу на ногу. – Это скотство – как раз абсолютно естественное состояние средней человеческой особи. Неестественно, напротив, бежать, задрав штаны, к твоей грёбаной лучшей жизни. Ни одна война столько людей не изувечила, сколько сия светлая мечта. – Он взял со стола авторучку, щёлкнул несколько раз колпачком и лениво швырнул обратно на стол. – Хотят‑то все, а могут – единицы, – Что ты на меня так вылупился, не понимаешь? Ну вот желает какой‑нибудь быть большим начальником, да волей природа обделила, хочет стать певцом, а голоса‑то и нет, стремится изобретениями прославиться, да мозгами не вышел. А тут ещё лень‑матушка наша русская. И что в итоге? Разочарование, трагедия и деградация. Это же у нас на каждом шагу. Вот она твоя свобода выбора на практике-то! Тут пару месяцев назад скандал был, не слышал? Высмеивали одного профессора, лингвиста‑востоковеда, который предложил организовать у нас касты по образцу древнеиндийских. В какой касте родился, в той и пригодился. Нет ни роста, ни падения. Сразу ясно – чего в жизни можно достичь, а чего невозможно по определению. Нищеброд из Марьино не будет завидовать «Бентли» миллионера – он знает, что его потолок – кредитный «Фокус», миллионер не будет на яхту миллиардера пускать слюни, он тоже своё место понимает. И никаких бессмысленных и ненужных страстей. Тишь, благодать, всеобщее счастье. По-моему, хорошая идейка, а?

– Ага, хорошая! – побагровел Саша. – Кастовая система и феодализм! Человека развивать надо, воспитывать, чтобы он мог разыскать в себе искру, способную просиять для всего мира, а ты ему вместо того тюрьму предлагаешь! И для чего? В конечном итоге просто ради спокойствия богатых, чтобы те не волновались за свои бабки.

– Ну и это тоже, – пожал плечами Францев. -Так что тут несправедливого? Богатые – лучшие люди страны. Заслужили…

– Лучшие люди? – прыснул Саша. – Эти?!

– Ну а что?

– Да то, что богатые – наш всеобщий позор!

– О, попёрла коммуняцкая логика!

– Да причём тут коммуняцкая? Самая обычная! Страсть к излишествам во все времена считалась чем-то ненормальным, разве нет? Мы ведь называем больными или тупыми тех, кто много жрёт, пьёт, колется, тащит в дом всякое ненужное барахло ну или накупает столько еды, сколько никогда не схавает. Но вот, блин, в силу какой-то нашей всеобщей недоразвитости чувака, держащего на своём банковском счету миллиард долларов, мы почему-то уважаем! Мало того, ещё и предоставляем ему верховную власть над собой, становясь заложниками его психических проблем! В результате болезненная алчность несчастных утырков становится причиной войн и разоряет целые народы, травит миллионы людей, лишает их самых элементарных средств для жизни, убивает , наконец, планету…

– Опять галиматья,– зевнул Францев, тянясь к забренчавшему телефону. – Что? Петренко? Нет, не я писал. Стопорова наберите, – отрывисто бросил он в трубку. – Короче, ужасы капитализма, загнивающий Запад и прочая хрень, – обратился он уже к Саше.

– Ничего ты не понял… – отмахнулся молодой человек. – А что, нет ужасов? – вдруг с ядовитой усмешкой поинтересовался он.

– Ужасы-ужасами, а в погоне за богатством созданы великие произведения искусства, построены прекрасные здания, изобретены чудеса техники…

– Чушь! Ради одних денег… Стал бы Микеланджело писать свои полотна, когда мог бы стать капиталистом. Стали бы Гюго с Толстыми свои романы клепать, когда порнографические книжки всегда шли из-под полы лучше? А вот алчность – да, создавала весь сор и грязь! Вот хоть наш город если взять… –     Валька! Валентин! – протянул он растопыренную пятерню к Милинкевичу. – Помнишь, ты писал об этом чудаке на букву «м» из «Горзеленхозстроя»? Напомни, как его звали?

– Сколько раз, Саша, я просил тебя не тыкать мне и обращаться по имени-отчеству… – угрюмо упрекнул Милинкевич.

– Ага, сам ты мне «ты», а я буду перед тобой на «вы» расшаркиваться?

– Да я ж тебя старше вдвое!

– Ну не важно! Так помни…те?

– Помню… – буркнул Милинкевич. – Глушкевич его фамилия.

– Вот! Глушкевич! – торжественно произнёс Саша. – Вот где жадность во весь рост: всё украл, что можно, даже канализационные люки на дачу себе утащил! Вот, Борь, твой прекрасный идеал и замечательные результаты, даваемые жадностью!

– Это другое… – отмахнулся Францев. – Ничего ты не понимаешь, а твоя картина мира…

– А что моя картина? Почётче твоей! Смотри – у меня – классовая теория, у меня – ясное осознание процессов, движущих обществом. А у тебя? Какая-то расплывчатая галиматья: нелепое имперство с вульгарным пониманием истории, а сверху ещё и тупорылой ломброзовщиной насыпано. Рубить вас надо, рубить с плеча! Фактами, математикой, наукой! Возвращать в реальность из этого вашего летаргического сна, в котором вы видите сны времён начала 19-го века!

– Ох, ну что за чушь… – лениво оборвал Францев.

– Ага, дрогнул! – торжествовал Саша.

– Нет, ты лучше скажи, как там твоя идея? Доработал великую мысль?

Саша густо покраснел.

– Вот, знал бы, что ты такое трепло, никогда бы не доверил! – сдавленно выговорил он.

– А что за идея? – поправив очки, с покровительственной улыбкой осведомился Милинкевич.

– Называется – ультракоммунизм, – иронично-торжественно объявил Францев. – Как коммунизм, но круче, выше. У него три правила – нестяжательство, потом…как это…– сморщил он лоб… – а, во! – свобода. И третье… Что там у тебя?

– Гуманизм, – угрюмо буркнул Саша, ещё больше краснея.

– Ну и как дела? Паства набирается? Ты же проповедовать хотел?

Саша молчал, нахохлившись. Францев ещё с минуту не сводил с него весёлого выжидающего взгляда, а затем уткнулся в свой компьютер. Спор затих.

В два часа журналисты начали собираться на обед. Милинкевич пригласил вместе со всеми и меня. Питались сотрудники в небольшом кафе «Зебра», расположенном на первом этаже соседнего с редакцией жилого дома. Стремясь придать заведению антураж, соответствующий названию, владелец не поскупился на неоновую вывеску, изображающую полосатую обитательницу саванны на фоне водопада, занавески песочного цвета и пёстрые скатерти в африканском стиле. Вдоль стен, помимо того, торчали вялые пальмы в облезлых кадках, а под потолком болтались три пыльные бумажные лампы.

В кафе мы разошлись по разным столикам. Саша с Францевым, возобновившие свой спор, устроились в углу, мы же с Милинкевичем присели у окна. Подошедшая через минуту официантка – полная бурятка в жёлтом переднике и пилотке в чёрно‑белую полосу, веером, как колоду карт, выложила перед нами два пластиковых прейскуранта и винную карту.

– Девушка, мне бизнес‑ланч, пожалуйста, – не притрагиваясь к меню, сказал Милинкевич.

– Мы предлагаем два стандартных обеда на выбор, – монотонно, словно спросонья, пробубнила официантка, – Номер один – суп харчо, котлета по‑киевски, винегрет и компот, и номер два – уха, плов и…

– Первый давайте, – оборвал Милинкевич, с видом знатока подмигнув мне.