— Так что же вы предлагаете? — подал с места голос Кронин.

— Предлагаю лесоучастки с малым объемом лесозаготовок или расширять, а значит, переносить поселок, или вывозить только по зимним дорогам, как было прежде…

— Сезонщина, — пробурчал Маевский.

— Не надо бояться этого слова, товарищ Маевский, — Рита обернулась к инженеру. — Было бы дело, а слово можно изменить. У меня все, — она тряхнула головой, волосы рассыпались по плечам.

— Объявляю перерыв, — сказал Турасов. Синие глаза его были задумчивы. «Эта Волошина продолжает отстаивать свой план». — Маевский, — позвал он франтоватого начальника лесоучастка, — я бы на вашем месте извинился перед Волошиной. Какая бестактность! Идите! — Турасов потянулся к графину с водой.

Багин, Кронин и Наумов снова сошлись вместе. Теперь Леонида Павловича не донимали техноруком-поэтессой.

— Какой черт, дорогу хорошую построишь, — гудит носатый Кропим. Он курит, втягивая в себя дым, как компрессорный насос, затем через нос выпускает его в лица собеседников. — Я возил гравий на один из участков дороги все лето, а она садится, хоть ты что с ней делай!.. Пришлось ставить специальный трактор машины вытаскивать… — и снова его породистый нос закутался в облака папиросного дыма.

После перерыва снова заговорил Турасов. Около рта у него пролегла жесткая складка.

— Я соглашаюсь с доводами Волошиной, что в распутицу мы подорвали механизмы. Но это не дает права срывать государственный план. Полтора месяца продолжаем раскачиваться. Если мы упустим остаток зимы, упустим многое. Поэтому надо приложить все силы, товарищи. Вам будет оказана некоторая помощь. Конкретно, — Турасов очень близко поднес бумажку. Только сейчас Рита заметила, что синие директорские глаза — близорукие.

— Конкретно, — повторил Турасов. — Лесоучасток Березовый. Завтра к вам направляется автокран, прикомандировываются две автомашины из райпотребсоюза, таково распоряжение райкома партии. Тананхеза, — директор леспромхоза поднял голову. Рите как-то вдруг стало не по себе от мысли, что он сейчас видит ее и всех остальных, как в тумане. Ей даже хотелось крикнуть: «Наденьте очки! Ведь это мальчишество портить себе зрение!..» — Тананхезе направляется пять автомашин…

— Но почему? — подал свой голос тот же Маевский. — Чем мы хуже тананхезцев?

— Тананхезе направляется пять автомашин, — не обращая внимания на вопрос Маевского, повторил Турасов. — Механику получить завтра на складе запчасти. Я уже дал распоряжение.

За спиной у Риты кашлянул Сычев. Рита вырвала из блокнота листок, размашисто написала: «Здорово вас обвел кладовщик».

Совещание закончилось. Дома поселка уже окутала ночь. Стали рассаживаться по машинам. Наумов подумывал заночевать в леспромхозе. Стояли, спорили на крыльце. Сычев колебался, ему, собственно, все равно — завтра снова ехать сюда получать запасные части. Кто-то тронул Риту за рукав. Перед ней стоял директор леспромхоза.

— Оставайтесь, Маргарита Ильинична, — отчего-то тихо, просительно сказал он. — Завтра вам покажу свою новую квартиру…

— Не могу, Сергей Лаврентьевич, — покачала головой Рита. — Простите, — потупилась девушка. — До свидания, Сергей Лаврентьевич.

— До свидания, — Турасов дружески помахал рукой и зашагал по намерзшему тротуару к калитке.

— Так решено, остаемся, — топнул ногой Наумов. — Места в гостинице есть, как-нибудь переночуем.

— Леонид Павлович, я вас очень прошу, едемте. Очень прошу, — повторила Рита.

— Гм, — хмыкнул Наумов. — Ехать так ехать. Сычев, ты можешь остаться, завтра за тобой машину пришлю…

А на задворках уже ночь, над тайгой ночь, всюду, куда ни ткни пальцем, — злая, настораживающая темень. Где-то в версте от поселка в диком, глухом распадке воют волки. Это бродячие волки. В этих краях их отпугивают лесоразработки. Но это летом, когда от сытости звери становятся ленивыми. Даже немыслящей твари нет тогда охоты расстаться с головой. Но голод в холодную зиму заставляет пренебрегать опасностью. Ветер доносит от поселка запахи варева. Волки все ближе и ближе к поселку, затаились за плетнем дальнего огорода. А кругом ночь. Кругом темень… Раздвигая ее светом фар, мчит по дороге машина. Барабанят по днищу камни, стреляющие из-под колес. Спрятав подбородок в воротник пальто, сидит Рита — притихшая, задумчивая. Наумов дремлет на переднем сиденье. У Риты не выходит из головы Турасов, он стоит перед глазами… Чего она так испугалась, когда он предложил ей остаться до завтра? «Смешной, право, — квартиру покажу… — Усмехается про себя Рита. — Кто я ему? Кто?»

— А вы молодец, Маргарита Ильинична, — обернулся Леонид Павлович, — выручили старика… Чертовски не люблю выступать…

— Что вы, Леонид Павлович, — встрепенулась Рита. — Я трусиха, большая тру-усиха…

В этот же день, когда после случая на болоте Заварухин быстрехонько уехал в поселок на попутной машине, Платон шел в баню к Вязову. Дорогой встретился Костя Носов. Парень дышал, как загнанная лошадь. С Заварухиным дружба у него распалась, с другими ребятами не завязалась. А Костя — компанейский парень, болтаться одному без дружков — пропащее дело. У Кости флюс. Правая щека перебинтована, из-под бинта толщиной в ладонь видна подушечка из ваты. Вид у парня самый что ни на есть плачевный. К тому же, родила его, видно, мама, а мерку забыла спять, вот и вытянулся Костя под небеса. Все сделано не по мерке — и нос, и руки, и ноги. Одним словом, нестандартным вышел парень — и баста.

— Платон, а Платон? — тянет Костя, прикладывая руку к щеке.

— Чего тебе? — останавливается Платон. В руках у него хозяйственная сумка. В сумке чистое бельишко.

— Слыхал? Генка в комнате заперся и кричит: «Повешусь!»…

«Час от часу не легче», — задержал дыхание Платон. — Что же ты сразу не сказал! — у Корешова вылетела из головы баня. Бегом к общежитию. У дверей толпа. Сам участковый здесь. Он наклонился к замочной скважине и ласково этак уговаривает:

— Не дури, Заварухин…

— А пошли вы . . .! — доносится ругань из комнаты. — Какой дурак вам сказал, что я хочу повеситься. А дверь не открою, дайте человеку одному побыть.

— Открой, Заварухин, — не унимался участковый. Платон пробрался к самой двери. Дверь в комнату открывается внутрь.

— Может, поднажать? — говорит он.

— Давай, — соглашается участковый.

Р-раз! — дверь распахивается, даже стекла в окнах задребезжали.

Генка сидит на кровати в одних трусах. С потолка свешивается веревка. Генка в дрезину пьян. На полу валяется бутылка из-под водки. Он ошалело смотрит на Платона, раскачивается из стороны в сторону, раскачивается, подобно маятнику, и веревка над заварухинской головой. Потом вдруг Генка начинает плакать, бить кулаком по татуированной груди, по орлу, несущему в когтях нагую женщину.

— П-прости, К-кореш, п-прости, д-руг. Хотел задавить тебя на б-болоте… П-прости! — У Генки на щеках ручьи слез, самых настоящих горючих слез.

— Что, что такое? — спохватывается участковый.

— Ничего. Не видите, — человек пьян, вот и несет всякую чепуху… — говорит Платон. Отвязывает веревку. — По заду бы тебя этой веревкой. Ложись спать.

Генка смиренно ткнулся носом в подушку, всхлипывает совсем как ребенок. Платон закрывает его одеялом. Когда Корешов вышел на улицу, над поселком уже кружили сумерки. «Ну и орешек этот Заварухин, — размышляет он. — А все-таки лед тронулся, перебесится, как река по весне, а потом должен и в берега войти…»

Сзади топает Костя, не отстает от Платона. Левая рука его на щеке, правая болтается, как та веревка над заварухинской головой. Косте, как всякому слабохарактерному человеку, нужен поводырь, авторитет. А с некоторых пор у парня авторитет — Корешов. Он даже перенял его привычку — тереть переносицу, смотреть из-под насупленных бровей…

— Ну, чего тебе? — не оборачиваясь, спрашивает Платон. «Опоздал наверняка в баню», — в то же время думает он.