— Дружище! — вскакивает со стула гость. Он тискает Генку, кружит по комнате, блестит вставленными зубами. — Не забыл тебя Степка-цыган! Друзья не забывают!..

— Зачем пришел? — высвободился из объятий Заварухин. Не раздеваясь, присел на кровать, подобрал под себя ноги.

— Не рад? — тревожно изогнулись брови у гостя. Он заискивающе смотрел на Генку.

— Ты мне не сват и не брат, чего радоваться, — продолжал хмуриться Заварухин. Неожиданный приход Степки-цыгана расстроил его планы. Укладывать при нем чемодан Генке не хотелось. — Небось, жрать хочешь? — Заварухин достал из тумбочки колбасу, хлеб, раскупорил банку рыбных консервов. Снял пальто, принес горячего чаю.

Степка-цыган с жадностью накинулся на еду. Прожевывая хлеб, говорил:

— Вспомнился адресок твой. Дай, думаю, проведаю дружка… А ты богато живешь. Харчи отменные, — он двигал челюстями, как жерновами. Одним глазом косил на стол, другим на вешалку, где висело новенькое заварухинское полупальто. — Валюту, наверное, лопатой гребешь, сотенными, а? — прицокнул языком гость.

Генка слушал рассеянно. Он полулежал на кровати, курил. Потом приподнялся на локоть, в углах рта спряталась презрительная улыбка.

— А я думал, ты в Одессе-матушке, под солнышком живот греешь.

— О-о, Степка-цыган везде побывал! — бахвалится гость. В то же время и о еде не забывает. У Степки-цыгана волчий аппетит — с утра ничего во рту не было. Ехал зайцем на поезде, ссадили. Покрутился на вокзале, хотел поживиться, да чуть в милицию не угодил. Тогда-то и вспомнил, что в этом районе на лесоучастке должен работать Генка. До обеда проторчал у чайной. Здесь, как ему подсказали, останавливаются машины — на автобус денег не было. На попутной добрался до лесопункта, разузнал у шофера, где живет Генка Заварухин. Бегом в общежитие, отыскал комнату. В комнате паренек. Он объяснил, что Генка на собрании, что Генке за хорошую работу должны премию дать… И ушел, даже не попросив Степку-цыгана покинуть комнату… «Ой, мил-человек, — думал Степка-цыган, — не знаешь, кого оставляешь в комнате…»

— А ты, слышал, премию получил? Сколько кусков отвалили? — бренчал консервной банкой гость.

— Ну, ты, кусочник! — поднялся с кровати Генка. Подошел, вырвал банку, бросил на стол. — Если пошарить приехал, не вздумай, башку сверну!

— Да ты что?! Верно говорю, в гости заехал! — клялся Степка-цыган.

— Раз в гости, тогда раздевайся, — остыл Генка. — Ляжешь на ту кровать, она пустует. Ребята на концерт остались, не скоро придут. — Заварухин разделся, выключил свет. Долго лежал молча, потом сказал:

— А от премии, Степка, я отказался… Сам отказался.

— Как отказался?! Заливаешь, Генка! Ты всегда такой шутник!..

— Не рогочи, верно говорю. И сам не пойму, как это случилось. Одно на уме было — ведь соревновались честно. Одинаково пупы рвали. Если б слесарюга у них трубку не переморозил, тогда б другое дело… Да что тебе толковать, все равно не поймешь…

На соседней кровати заворочался Степка-цыган. «Чепуху какую-то мелет, — подумал он. — Соревнование — это игра, неважно, как соревновались, важен результат… — Нет, это же надо, от костюма отказался! — И тут же он поймал себя на мысли: Генка за это время, как освободился, узнал что-то такое, чего ему, Степке-цыгану, пока никак не понять… Выходит, я ему завидую, — изумился Степка-цыган, — ему, который тут вкалывает, как карла…»

— Куда путь держишь? — снова подал голос Генка.

— Эх, и сам не знаю, — вздыхает Степка-цыган. — Поверишь, с этой бы кровати никуда не уехал…

«Значит, не сладко бродить по свету, — размышляет Генка, — если матрац, набитый соломой, периной кажется».

Машина, груженная лесом, вдруг осела на заднее колесо. Накренилась. Приехали! Это уже третья поломка за день. И у всех трех машин полетели рессоры. Полетели — это значит лопнули, то ли с краю, то ли посредине, но так или иначе — поломка.

— Кто дал право перегружать машины? — спросила Рита одного из шоферов. Тот, этак небрежно, возьми да и скажи:

— Грузят, мы и возим. Нам-то что!

Рита разыскала механика Сычева. Михаил Михайлович только плечами пожимал — я, мол, здесь при чем? Мое дело ремонтировать, ваше — возить, заготавливать лес. Рита так и задохнулась от злости, на переносице брови ленточкой сошлись, на щеках румянец проступил.

— Как это вы ни при чем?! Вы что же, ждете, пока все машины выйдут из строя!.. А ну, едем на верхний склад.

Поехали. На автокране в эту смену работал Санька Тынянов. Осенью, в период дождей, он женился. И парня словно подменили — остепенился, про балагурство забыл. Братья Близнецовы только успевали заносить стропы. Толстомерное бревно повисло в воздухе, ухнуло на машину, колокольцами перекликнулись цепи. Машина присела на правые колеса. Второе бревно — на левые. Третье — на все колеса. Машина будто ниже стала. Точно в землю вросла.

— Стоп! — подала знак крановщику Волошина.

— В чем дело, Маргарита Ильинична? — высунулся из кабины Санька. У Саньки дурацкая привычка скалить зубы даже тогда, когда разговаривают с ним серьезно.

— Не видишь, машину перегрузил! Очки нужны?..

— Зрячий, и так увижу, — беззлобно отозвался крановщик.

С передней площадки лесовоза спрыгнул на землю шофер Николай Ерохов. Не спеша, вразвалку подошел к начальству. У Николая полушубок блестит от мазута, лицо обожжено морозами.

— О чем разговор, товарищи начальники? — Николай снял рукавицы, сунул их за ремень.

— Почему, товарищ Ерохов, машину перегружаете? — дышит морозным паром Волошина. Не ко времени мизинец на правой ноге ощутимо заныл, стало покалывать, как иголочками. «Надо двигаться, не стоять на месте», — думает она. Взяла за рукав Ерохов а, повела к машине. — Сколько, по-твоему, здесь кубометров?

Николай мнется.

— Сколько? — не отступает Волошина.

— Ну, кубиков двенадцать, — щурит тот глаза.

— А сколько можно погружать?

— Сколько, сколько! — Николай перевел взгляд на механика, с механика на автокрановщика.

— Тынянов, снимай эти два бревна, — скомандовала Рита. Неудобно приплясывать, но приходится — покалывание иголочек в палец усилилось. — Снимай, снимай! — Она не обращает внимания на просьбу Ерохова отвезти хотя бы этот лес. «Сегодня же переговорю с Наумовым, — думает Рита. — Пусть специальный приказ напишет: при перегрузке машин поломки относить за счет водителей, — и сама вдруг удивилась своей строгости. — Может быть, помягче? Нет, иначе через полмесяца — месяц не только рессоры, но и подшипники полетят…»

Дорогой в поселок Рита нагрубила механику. Михаил Михайлович только отдувался. «Вот баба, даже за себя не может постоять», — смотрела в лобовое стекло Волошина на убегающее под колеса белое полотно дороги. Последнее время она ощущала необыкновенную легкость, будто ее кто-то подхватил сильными ручищами и понес. Ни минуты не сиделось дома. Везде хотелось поспеть самой, до всего дотянуться, сделать, увидеть…

Хотя Рита и продолжала встречаться по вечерам с Платоном, но чувства ее как бы раздвоились. Мысли девушки все чаще стал занимать Турасов… Рита боялась этого второго чувства. Как бы желая перебороть его, она чаще встречалась с Платоном, она хотела узнать его ближе, чтобы никто иной, только этот паренек владел ее чувствами. Но Платон оставался для нее только отличным свойским парнем. С ним было просто и легко, как если бы она встречалась с другом детства или со школьным товарищем. «Кстати, как он там сегодня? — подумала Рита. — Справится ли за вальщика? Сысоев заболел, не вышел на работу…»

Они ехали в кабине трое. Рита между Ероховым и механиком. Михаил Михайлович смотрел в отпотевшее боковое стекло и часто протирал его рукавицей. Николай всю дорогу насвистывал какую-то песенку. Все уши Рите просвистел. Но не могла же она ему запретить свистеть. Другое дело — запретить перегружать машину.

Когда вылезли из кабины, Ерохов окликнул Риту.

— Маргарита Ильинична, а ведь в кабине тоже втроем не положено…