«Вращая взор, как уголья в золе…»

— Плывем! и еще раз!!.

«В моей ладье готовьтесь переплыть…»

— Крепче зубы, мальчики! Держа-ать!!.

Накатывал сверху «девятый» рокочущий вал, много выше и пенистей всех предыдущих…

— …Родные!!

Были ли они глупы?

Они не были так чтобы слишком умны.

Были они образованны?

Нет. Пожалуй, что нет… даже вовсе, что нет.

Были они?..

Не были.

Не были они ни воспитанны, ни обходительны, ни деликатны и ни тонки, и не обладали ни нервностью, ни трепещущими движениями души, ни прочими, прочими качествами, что в наш прелюбезный век признаются за первые добродетели, — решительно не обладали.

Но были ли они смертны?

Нет.

Если бы хоть один из них был смертен, он бы бросил немедля весло и закрыл бы лицо руками…

Вылезая, измотанный, злобный, на гребень, Раевский глядел — и не видел искомых огней.

Поначалу он шел по ракетам.

Молодые не видели белых, зеленых ракет, пробегавших над ними, — а если кто видел, подумал: играет в глазах.

Ракеты задавали курс. На мачте, на марсовой площадке, взбешенный невозможностью бо́льшим помочь, Вася разламывал ракетницу, ногтями вытаскивал гильзу, впихивал новый патрон и, вытянув руку на танкер, стрелял. Взбираясь по падающей мачте, Мишка Синьков подтаскивал еще ракет. Блондин в «корзине» вдавливал в глазницы бинокль, но шлюпки не видел. На мостике нервничал, злился старпом. Он не знал, решился бы он, будь он командиром, кинуть на воду шлюпку.

Назаров сидел в радиорубке, устало куря.

Он только что поговорил с капитаном танкера. Капитан себя вел безупречно. Очень вежливо он попросил, если можно, ускорить присылку троса. У него уже трещина в швах. Если можно.

— Сколько лет тебе? — против воли спросил Назаров.

— Двадцать девять. Конец связи, — сказал капитан.

Сопляк. Потерял свое место и надеялся на эхолот. Эхолот полетел, и, когда уже вышли на грунт, продолжал честно врать: тридцать семь, тридцать семь… Мальчишка.

Посеревший за долгую вахту радист Зеленов пододвинул Назарову пепельницу.

Луговской свое место не потерял, хотя был два часа без хода… Долго! Долго идет Раевский.

Со шкафута травили за борт, в замутненную песком волну легкий пеньковый трос. Шлаг за шлагом снимали с бухты и спускали, следя, чтобы не было ни натяга, ни излишней слабины. Будет натяг — оборвется. Слабина — уйдет под винты.

Когда трос отдадут на танкер, с ним срастят проводник потолще, и только потом, потом пойдет с кормовой лебедки толстый — в руку толщиной — стальной буксирный трос.

Незаметно совсем рассвело, день был грязным — размытая сажа. Волна была желтой.

…На желтой рычащей волне задыхались, вминаясь в гребень. Флаг насквозь отсырел, потерял свою яркость. Руку Юрьевича свело на холодном железе румпеля. Как привяжется вздорная мысль на гребке, будешь маяться с нею, покуда гребешь. Шурка думал, что флаг… что-то нужное связано было с флагом. Кроха Дымов обиженно думал про то, что просил вот у Карпова новые сапоги, а тот отказал: перебьешься, последняя осень. Женька, скаля небритую черную морду, думал о том, что должна быть на танкере буфетчица, ядреная баба. Сеня думал, что славно бы Юрьевича побрить. Валька просто не думал. Не было сил. Он был самым паршивым и слабым гребцом. Вся вода доставалась, к тому же, баковым, они с Сеней были мокры до трусов, до портянок, и гребли, уронив чугунные веки, гребли на износ. А Иван грустно думал: хорошо бы пожрать.

…Танкер вынырнул — словно всплыл: неожиданный, близкий, в семидесяти метрах, длинный и низкий, надстройка в корме и косой полубак.

— Навались!! Вот он — танкер… все шкоты и реи, брамсели, лисели! вот он!

Удачно, что шли против ветра и вышли под ветер.

— Баковые, суши весла! Новиков! Держать оба весла! Семенов! Бросательный!..

С невероятным наслаждением разогнувшись, Сеня вылез в летающий нос и начал сматывать в кольца бросательный конец.

— Три гребка! …Весла в воду!

— Быстрее ты можешь? — не выдержал Кроха.

— Быстро кошки родятся, — отвечал вразумительно Сеня. С него просто текло, и Дымов сердито затих. Взлетая и падая вместе с носовым люком, Сеня очень спокойно разделил кольца на две бухточки, примерился — и вдруг яростно обернулся:

— Товарищ мичман! Да там нет никого!

— Весла!! Н-на тан-ке-ре! Тьфу… дармоеды…

Боцман залез под канадку и вытащил, зацепляясь, ракетницу.

— А маленькой нет? — спросил с интересом Сеня.

И в шлюпке засмеялись.

Четыре зеленых в упор прошли над настройкой, прежде чем выглянула голова.

Голову охарактеризовали в шесть глоток.

Двое неспешных людей взобрались на полубак. Сеня швырнул — и попал, но конец не поймали. Один, повернувшись всем телом, смотрел, а другой долго падал на линь животом — так долго, что легость свалилась в воду.

— Чтоб тебя…

— Пьяные, что ли?..

— Ближе! — заорал боцману Сеня.

— На воду!!.

Со второго раза поймали. Шлюпка взлетала под форштевнем. Затащив наверх проводник, люди свесили головы и спросили про что-то.

И Ваня, забыв все порядки, вскочил и, тряся малиновым кулаком, завопил что есть мочи:

— Пожрать дайте!!

Там, наверху, невесело засмеялись, приняв этот вопль за обычный матросский юмор.

Остальное было просто.

Пили чай в облезлом, валящемся набок кубрике, пили чай, подняв воротники бушлатов и вцепившись сбитыми лапами в обжигающие кружки, и казалось, что было так всегда — и будет всегда.

Шли в бухту.

Трос рвался два раза. Два раза его заводили снова. К вечеру буксиры сдернули танкер с банки, поволокли куда-то на восток. Танкерюга, с помятым, как сказали, винтом, полз за ними, качаясь в замызганных сумерках и оставляя тяжелые жирные пятна. Про это никто не хотел вспоминать. Пили чай и гадали, дойдут ли к полуночи в бухту. Попадут они в бухту часом раньше или позже, было всем наплевать, но таким незатейливым образом проявлялся интерес к жизни. К полуночи не успели. Для швартовки им отвели место в самом конце стенки, за плавказармой. Когда прожектор высветил мокрый причал, у швартовных палов увидели тощего дивизионного писаря Мишку с портфелем и пишущей машинкой Образцовая Ундервудъ — и поняли, что стоянка будет короче, чем ночь.

Вяло двигаясь, обтянули швартовы; сошел командир. По сходне поднялся Мишка.

Док был назначен на май. А пока — их отзывали в Сорочью губу, за многие сотни миль, для спешной работы. Назаров не знал того театра, и поэтому шел с ними вместе комдив. Там, на месте, и отдых, и баня, и нужный ремонт. Выход сразу, как закончит комдив дела. Так сказал писарь Мишка и пошел искать свободную койку.

Накрывали вечерний чай.

Странно было сидеть за стоящим твердо столом. Мутило.

Еды было навалом, но есть никто не хотел.

— Сеня. Свистни Ивана.

Спустившись в носовой кубрик, Иван увидел за длинным пустым столом Кроху, Шурку и Женьку. Шурка в бушлате, Женька и Кроха в тельниках, со всклокоченными головами.

— Чего? …Чего звали? Чего молчите, обалдели, что ли?

Иван опустил глаза.

Четыре спички лежали на столе.

Шурка полез за пазуху, вынул и бросил на стол пестрый комок.

Это был кормовой шлюпочный флаг. Еще мокрый.

Тот флаг, под которым взяли гонку в июле, под которым тащили сегодняшний трос. Иван молча стащил беретик и сел.

Шурка отломал у одной из спичек хвостик, покатал их в ладонях, выставил четыре коричневых тусклых головки. Первым тащил Женька и вытащил длинную. Бросил ее в зубы и стал флегматично смотреть. Вторым тянул Юрий Григорьевич Дымов. Длинная. Тоже сунул в зубы и вздохнул. Иван волновался невероятно, суетился руками и боялся ухватить… и вытащил ту.

Оставшуюся длинную Шура сунул в зубы, встал, показав всем отглаженные черные брюки. Застегнул, скривившись, «сопливчик», застегнул все крючки. Вынул из кармана ремень с надраенной бляхой, туго перепоясался. Из другого кармана достал синюю с белой полосой посредине узкую повязку, натянул на рукав. Снял с крючка старую бескозырку. На бескозырку посмотрели с удивлением: настолько привыкли в море к шапкам, что забыли: на берегу зимней формы покуда нет. Шура напялил, на правую бровь, бескозырку — и получился дежурный по кораблю.