Горны.
Шелуха сыпалась на кафель, доставляя какое-то успокоение.
Проверять приборку пришел дежурный по кораблю старшина сигнальщиков Колзаков. За белый чуб его звали Блондином. Вошел на камбуз — веселый, зеленоглазый, и Вальке стало легче: хороший парень. Хороший парень Блондин вынул белую тряпочку, залез в котел, в другой, в различные углы, и тряпочка почернела. Блондин наполнил ведро водой и выхлестнул воду под плиту. Вода сбежала по наклону палубы обратно, к решетке шпигата, оставив на кафеле всю грязь, что валится обычно за плиту. Блондин посмотрел на выплывший мусор и весело сказал: «Сначала!» Удовлетворился порядком он к двум часам ночи. Еще час Валька стирал полотенца и курточки: свою и кока. В пять утра его поднял дежурный по низам веселый радист Зеленов и велел разжигать титан. Начиналась корабельная жизнь… Выйдя на берег выносить мусор, Валька прибежал обратно взволнованный.
— Шура! Шура, — закричал он в люк поста. — Наш корабль — «полсотни третий»?
— С утра вроде не переименовывали, — задумчиво отозвался Шура. Пахло дымком канифоли.
— А почему?..
— Если на клетке льва увидишь надпись «осел» — не верь глазам своим.
— Шура…
— Козьма Прутков. Что? …Нет? К понедельнику. Прочитать и доложить.
Кое-чему Валька уже научился. Но ни в кубриках, ни в библиотечке у Доктора сочинений Козьмы не нашлось. «У старпома есть», — сказал боцман. Старший лейтенант Дуговской, старпом лучшей в мире посудины, был высок и насмешлив.
— С чего вдруг? — поинтересовался он.
— Шура сказал.
— Ах, Шура. Ну, уж коли речь зашла о Шуре, то не Шура, а старшина известной статьи Дунай. Чтоб лучше помнилось — один наряд на работу.
— Есть…
— Не слышу бодрости в голосе. А во-вторых, и кроме Шуры начальство имеется. — Луговской выложил Пруткова и шлепнул сверху три журнала. — К воскресенью. Прочитать и доложить.
— Есть. — В журналах был новый роман знаменитого латиноамериканца. Валька пошел жаловаться Диме.
— Улыбаться надо, — сказал Дима. — Знаешь, почему кошки на кораблях дохнут?.. — и положил на журналы толстый том. — Это к следующему воскресенью.
Книга повествовала о похождениях сорокалетнего алебардиста. Как будто Вальке нечего было читать! В рундуке (где зубная щетка была опять же от мыльницы справа) лежали схемы и описание станции, Корабельный устав, три папки инструкций, Командные слова, описание корабля, учебник морского дела и четыре общих тетради Шуркиных конспектов — на прочие случаи жизни.
К зачету по устройству корабля Валька отнесся легко. Он полистал описание и сказал, что может сдавать. Шура немножко удивился, но с готовностью сел на рундук. Валька бойко рассказал, что корабль разделен на такие-то отсеки, чуть ошибся в осадке, поднаврал с высотой мачт и, спутав длину якорной цепи с водоизмещением, четко, как учили, завершил: «Доклад окончен!»
— Неплохо, — сказал Шура, — неплохо. Как, Кроха?
— Полосатый рейс, — буркнул, не отрываясь от книги, Дымов. — Устройство тигра: окорок и хвост.
— Ну что ж, — Шура поднялся, — бери чепчик. Пойдем смотреть окорок.
За сорок минут они прошли от носа в корму семнадцать шпангоутов — семнадцать шагов, и все, что узнал Валька об этом кусочке палубы, перемешалось в голове неразличимо. Тогда Шура бегло провел его, показывая главное, по всей верхней палубе и остановился на рострах у гимнастической перекладины. «Посмотрим таланты в гимнастике. Прошу: подъем силой». Этой глупости Валька на корабле не ожидал. Стесняясь пустой вечерней палубы, взгромоздился на перекладину раз шесть и спрыгнул. «Продолжить», — спокойно сказал Шура. Валька замялся… но глаза Шуры налились ледяным бешенством: «Ну!» Результаты по трем упражнениям были: одиннадцать, восемь, пятнадцать. «Гиря». Двухпудовку Валька выбросил на вытянутую руку десять раз. «Плохо группируешься», — Шура легко, невесомо подтянулся и медленно, слабыми толчками продемонстрировал подъем переворотом, обстоятельно комментируя поведение своих мышц. Бесшумно и мягко спрыгнул.
— К первому сентября. Все три упражнения. Делать двадцать пять раз. Гирю — то же. Разжирел ты у Волкова.
— Шура! — обиделся Валька. — Акустик — работа тонкая.
— Что? — не расслышал словно Шура. — А осенью, в шторма, когда из кресла вышвыривает, вахту четыре через четыре — кто нести будет?
— Есть, — сказал Валька. В том, что первого сентября, днем или вечером, в море или у берега, Шура загонит его на эту самую перекладину, сомневаться не приходилось. — А почему из кресла… неужели так качает?
— Бьет.
Утром Вальке дали персональный объект приборки: офицерский коридор. В объект входили трап наверх — в коридор командира — и офицерские гальюн и душ о предбанничком и тамбуром. И душ и гальюн были не просторней телефонной будки: крашеные переборки, кафельная палуба, прибирать особенно нечего. Валька вымыл палубу, протер на кабельных трассах пыль — что еще? Высунул голову в иллюминатор: вода и пирс, на пирсе вахтенный с красно-белой повязкой и автоматом. Свежесть недавнего дождя, запах мокрых досок. «Боцман!» — крикнул в дверь Коля Осокин и исчез. Валя встретил боцмана улыбкой. Боцман на палубу смотреть не стал, а ткнул пальцем в забранный сеткой плафон: «Мыть!», в пятно на переборке: «Мыть!», в многочисленные медяшки пожарной системы, медяшки табличек на дверях, пробок на палубе, оковок на ступенях трапа: «Драить! Драить! Драить!..», пнул рыбину — решетку на палубе душа: «Грязь!», выбросил рыбину вон и выщипнул из латунной решетки шпигата пучок мочала: «Грязь!», ударил ладонью по шпигату: «Дрраить!» В гальюне он воззрился на освещенный солнцем и синевой иллюминатора унитаз и простоял так невыносимо долго. Струйки воды нанесли на фаянс полосу коричневой ржавчины. Глядя на эту ржавчину, боцман выражал губами тягостное непонимание.
— Как же его, товарищ мичман… — не выдержал Валька.
От язвительности голос боцмана поднялся до скрипа:
— У баталеров пер-чат-ки резиновые есть. — И бросил, уже с трапа: — Послезавтра гляну… — залез напоследок рукой под трап, вытащил черный клок и швырнул его с омерзением Вальке под ноги: — Грязь!!
— …Ничего, — озабоченно сказал появившийся Коля. — Хуже бывает. Это Свиридов перед ДМБ запустил.
Душ, гальюн и коридор Валька драил весь обеденный перерыв, когда все два часа спали, и после ужина, и после вечернего чая, и, спросясь у дежурного, после отбоя, и утром, и в следующий обеденный перерыв.
…Перчаточки! будут вам перчаточки, резиновые, в учебном отряде грязь развозить, разжирел! из кресла выбрасывает!.. в слепую и яростную злость вплеталась черт знает когда услышанная, дурная, ресторанная песенка: «…Драит палубу и свято верит, что где-то ждут его пятьсот америк, ну не пятьсот, так пять — по крайней ме-ре! и все на свете ост-ро-ва!..» — будут вам острова! Единственное, чего он слегка опасался, — что над такой рьяностью могут посмеяться, но никто не обращал на него внимания. Работает матрос. Только Коля принес ему кислоты, Блондин — зеленой полировочной пасты, Шурка — жесткого шинельного сукна, а усатый «боцманенок» Леха — мыла и новейшую злую щетку. Иван пришел с масленкой и объяснил, что хорошо промытый линолеум надо периодически растирать маслом, тогда он помягшеет и заблестит. Через сутки коридор сиял, унитаз лоснился, на шпигаты и кафель больно было смотреть. Только с рыбинами, промокшими насквозь, дери ты их ножом, стругай рубанком, — ничего не выходило: грязь и грязь. Хоть новые делай!
— Ну и сделай, — сказал равнодушно Шурка. — Делов.
Старпом дал «добро», и Валька пошел по заводу. Гопников таких в синих робах здесь было полно. В столярном цехе Валька потолковал с мужиками и отфуговал в нужный размер брусочки нежной, пахучей сосны. Снял фаски, прошелся шкуркой и догадался — чтоб не разводить ржавчину — посадить все на латунные шурупы. Утром боцман глянул мельком и отвернулся.
— Как, товарищ мичман? — спросил, посмеиваясь, Шура.
— Можно, — недовольно буркнул боцман. — Будет матрос.
