Валя сжал кулаки, покрылся потом. Разжал. Сжал, разжал, сжал, разжал, — перепадая из жара в озноб. Шурка ушел не оглянувшись. Это было обидней всего.

Вылизать пост досуха было сложно — фонтанчик журчал и журчал в канавке для троса. Валя с Захаром просто прибрали отсек. В середине этого занятия к ним слез квадратный боцман. Посмотрел, как заделана шахта, примерился — и ударил ногой по упору. У Вальки обмерло в животе…

Упор стоял.

Боцман страшно, со звоном, ударил еще, и еще!..

Упор стоял.

— Сопляки, — проворчал боцман. — Научились.

И довернул винт на целый оборот (а они втроем зажимали).

После ужина на Вальку налетел Дымов:

— Чей химкомплект в душе? Убрать! Выстирать. Мигом.

Он сдавал дежурство и шумел из последних сил. Валька не успел достирать робу, в душ крикнули:

— Новиков! В кубрик к Дунаю.

В кубрик Валя съехал кривясь: куда ни влезь, мешали рваные ладони. У раскрытого рундука грязным комом лежала его парадная форма. Элегантный, чистый, злой, высился рядом Дунай: он принимал дежурство.

— Это что?

Валя только вздохнул.

— Привести в порядок. К вечернему чаю.

— Есть.

Во втором кубрике начали фильм. Валя чистил, утюжил, дурел от пара. Сил не было вовсе. Предъявил Шурке чистую форму, тот не глядя махнул: в рундук. Выпили чай, вымыли палубу, побежали строиться на поверку. Волна стучала под кормой, слепил прожектор. Шура доложил старпому, все побежали спать, а Валя — стирать робу и резину. Кончил он за полночь. Шурка выудил его, уже раздетого, из темного кубрика, погнал мыть ноги. В три утра вышли в море. Стреляли минами. Ловили, вытаскивали, стреляли снова. Шел дождь. Проползая по палубе с мокрой миной, молодые жадно глядели в душную радиорубку. Там пищало на все голоса; Зеленов, обливаясь потом, в майке, горбился над ключом. В перерывах между тревогами все шли вниз, а Валя с Харсеевым чистили вибратор. Шура велел этот случай ценить: вне дока вибратор пощупать! Играли аврал. Волокли мину. Играли тревогу. Дымов кратко командовал у торпедного аппарата. Залп. Снова мину — горбом, свинячьим паром. Промокли до бесчувствия. Старпом кричал с мостика и походил на Петрушку. «Матрос должен обладать…» Когда крутились на полубаке, в глаза лез Шуркин фланец, он был чисто, даже лихо сделан — в этом Валя понимал; когда фланец опротивел совершенно, Валя пошел вниз и попросил записать его сегодня на вахту. Записали его в третью смену. В первой, с семи до одиннадцати, был Доктор. Доктору везло: вернулись после десяти и швартовались при прожекторах. Вал был уже выправлен, его обмяли прессом и проточили на миллиметр. «Миллиметр! — ругался Шура. — Миллиметр уплотнять!» Срастили вал с вибратором и пошли в пост, в подволок била вода, Коля Осокин вставлял вал в шахту, Димыч работал на лебедке, и все было нормально, потому что Захар висел на клапанах эжектора, а Иван принес замечательную набивку для сальников: «От сердца рву!» Шура с Захаром досуха вылизали отсек; Валю Шурка прогнал, и он успел еще поспать сорок минут. Без четверти три его разбудил Дымов. Он где-то провинился и стоял дежурным через сутки. Валя, шальной от недосыпа, расписался за автомат, за патроны, пошел на ют.

Тянулся туман.

На палубы ложилась роса.

Светало.

Ночная синева легко стекала в воду, обнажая стройные корабли.

Светало, ворчали швартовы, озноб полз под бушлат.

Валя трезвел и злился. Чем сильнее он злился, тем яснее становилась голова; чем точнее выгранивался мир, тем отчетливей забирала злость. Он разозлился вконец — отточенным острым весельем. Доктор сменил его, когда туман ушел на берег и солнце выкатилось над бухтой Веселой. Уверенно, посмеиваясь, с наслаждением чувствуя крепость всех мышц, шел он по главному коридору. Автомат ладно покачивался за плечом, с автоматом он был на ты, и с кораблем тоже; высветился слева до царапинки знакомый стенд: «Матрос должен обладать следующими качествами: 1) здоровье и выносливость; 2) привычка к дисциплине…» — знал Степан Осипович толк в матросе.

В кубрике допивали чай, судачили, и всякое слово было понятно. Лешка Разин объяснял, как исполняют поворот на кроссе и на треке. Дымов крутился на дежурстве через сутки оттого, что вырубил якорные огни на три минуты позже. Хохотали над Захаром («Оба клапана открыл»). Жизнь налаживалась. Хорошая жизнь.

Кубрик понял, что Валька очнулся.

И когда он, сытый, вразвалочку двинул вверх сдавать автомат, в спину рыкнули без затей:

— Бег-гом, молодой, по трапу!

По трапам можно только бегать.

— …Смена, бегом! Отставить. Смена, бегом! Отставить. Смена — бегом!..

По команде «бегом» правая нога чуть согнута, корпус подать вперед, руки согнуть, кулаки сжаты, предплечья — параллельно земле.

Головы прямо!

— Отставить. …Бегом!

Смена: тридцать пять матросов, робы серые — колом, башмаки в полпуда, бескозырки черные, без ленточек, на глупых головах.

— Отставить! Смен-на! Бегом!

Плац. Учебный отряд. Севастополь. Ноябрь.

— Ру-ку! Руку держать горизонтально! Отставить. Смена! Бегом!

Вторая неделя службы.

— …Марш!! В ногу! ногу! раз, два, три… головы прямо!

В колонну по два, громыхая в такт, взбегает смена на крыльцо. Лестница названа трапом. По трапам можно только бегать. Коснуться поручня не смей!

Три этажа старинных казарм вместят семиэтажный дом. Торжественность старинных лестниц, ступени, вымытые добела — кипятком и мылом. Тридцать пять матросов в десятый раз подряд бегут на самый верх. Очень долго возвращается смена с ужина, в желудках пусто. Головы прямо! На площадках высятся старшины. В белых, хлором вытравленных робах, в сиянье блях и галунов, — недосягаемо прекрасны.

Колонной по два в распахнутые настежь двери смена вваливается в роту, замирает в две шеренги. Камень палубы блестит, отражая белый строй.

— Рравняйсь. Смирна! — Старшина второй статьи Гвоздь, командир смены: не запыхался, бодр и весел. — Кто коснулся поручня?

Сопенье в тридцать пять носов.

— Кто коснулся поручня?

Все тягостно сопят.

— Бегаем пять раз. Налле-ву! Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бего-ом!..

Фальстарт.

— Отставить. Бегом — марш!

Пять раз — вниз, вверх.

Старшины недвижны как памятники.

— Смирно!

Смена захлебывается хрипом.

— Матрос Пятницкий. Это вы коснулись поручня?

Дикость. Ребята, кто плавал до службы, говорят: без поручня по трапу не взбежишь. Дурак Пятница. Сразу надо признаваться.

— Так точно!

— Один наряд на работу. Налле… Отставить. Налле-ву! Бегом! Ма-арш! В ногу!..

Учебный отряд.

Выбегая в мглистые сумерки, смена слышит: на крейсерах у стенки гремит «Прощание славянки». Ребята с крейсеров идут домой. Темный ветер гуляет по плацу, плац безбрежен, безнадежно чист.

Вторая неделя службы…

В Севастополь Валька ехал трое суток. На флот просился сам, все было в норме, но в день ухода отчего-то захандрил. Вагонный запах усилил смутное беспокойство. Дали простыни и чай, — хандра не отпускала. В купе бахвалились любовью, старшины объявляли приборку, начинали занятия по уставам… Он залез на третью полку и, завалясь матрасами, лежал, уставясь в расписанный карандашом потолок. Оживился лишь, когда поезд вылетел из тоннеля: на осенней тяжелой воде темнели размытые дымкой корабли. От вокзала их долго, длинной колонной вели куда-то вверх и вверх, в голове колонны попыхивал оркестр, по мостовой бежали пацанята: «Дядя, кинь шапку! Дядь, кинь перчатки!» Кидали — жалко, что ли. Проходили пивной ларек. «Старшина! Пивка б попить». — «После ДМБ», — равнодушно сказал старшина. Не успев освоиться с этой, неудобной мыслью, вошли в военный городок: беленые дома в один этаж, газоны, окаймленные беленым кирпичом. Последующие три дня слились для Вальки в неразличимо мутный ком. Мыли. Жарили одежду в хитрой печке. Наспех кормили. Построения, переклички — всякий раз взвод оказывался в новом составе: шла огромная, неясная сортировка. Передвижения — бегом, день был короток, и оттого казалось, что стоит над городком сплошная ночь. В просветах между домами виднелась вода и манящие огни кораблей на ней. Все рвались на корабли, служить на берегу считалось оскорбительным. Где-то у воды, в слободке надсадно орали петухи. «Который час-то?» — «Семь…» — «Подымают ни свет ни заря…»