Подобного фокуса можно было ждать от любого из них. Рыкливые, готовые вспыхнуть в любой момент, за словом в карман они не лезли и, сдерживаемые здесь дисциплиной, в прежнее время, судя по всему, на руку были скоры.

Это были, конечно, ребята не бархат — но что с тем бархатом делать?

В эту минуту, как перед рывком на вражий берег, им было ровным счетом на все наплевать.

Они шли за победой.

— …Отдать буксиры! — крикнул в рупор Милашкин.

Шлюпки сбились в кучу, ощетиниваясь веслами, на всех устанавливали в носу гоночные номера и в корме флагштоки. Яркие флаги с красным на белом фоне захлопали и забились. Шлюпки переваливались, задирали то нос, то корму, волна на открытом месте была в два-три балла.

— Весла, — сказал боцман, и вышли на старт.

В запястьях противно прыгал пульс.

Разделись до пояса и вмиг озябли под ветром.

На горизонте плавали в солнечном пятне несерьезно мелкие силуэты кораблей. По самой высокой мачте угадывался флагман. Под его форштевнем — финиш. Проклятая, черт бы ее побрал, нестойкость мира за минуту до старта.

— Покурить бы, — сказал Леха.

— Холодно, — сказал Шурка.

— Весло — согреет, — сказал Карл.

— …Табань! — закричал раздраженно боцман. Начиналась нервная игра на воображаемой линии старта, и, когда все лезли вперед, норовя нажечь соперников хоть на пядь, Раевский пятился, пятился — и подгребал вперед, угадывая, чтобы в момент выстрела шлюпка была на малейшем ходу.

— Весла! — в рупор сказал Милашкин и поднял руку с ракетницей.

— Весла!.. — закричали два десятка голосов.

— Весла, — невыносимо спокойно и тихо скомандовал боцман…

И все.

Ушли озноб и пульс.

Пропал мир.

Осталось очень мало. Лопасть, и лопасть соседа по борту. Руки на вальке, и руки соседа по банке. Лицо боцмана. Козырек и белый чехол фуражки. Приспущенный галстук.

Все.

Босые ноги в ремнях упора. Гвоздь лег криво, и шляпка торчит.

После расскажут: ракета была зеленой.

Весла — дивно хороши.

Боцман привстал и замахнулся.

Выстрел.

— На́ воду!!

Стоячая шлюпка тяжела, как локомотив.

Хоп! — вцепились. Мертво.

Ну!

Потянули — коротко — с-сорвали…

С места.

Хоп!

Весло — рычаг второго рода.

Впившись лопастью в тяжесть воды, вы-тя-ги-ваешь на себя эту дуру… хоп!

Вода черна, как боцман.

Перекошен, пятерня кривая в небе.

— Ти-инуть! И два — хоп! Ну три!.. И — пашо-ол!!

Кулак несется в полукруг.

— Па-шел! Ходом!! Па-ашли, милые! Па-шли, ласковые! А ну! Ходом! Ходом! Мать!! И хоп!..

Оп! — вцепились весла в воду.

И так!

Спин-ной, от-тянуть, под-дохнуть… раз!..

Бурун. Под форштевнем.

Бурун под кормой.

Пот.

Сдохнуть!

Боцман:

— И-р-раз!

Волна.

Не промахнись с волной.

Гребень отхватишь — руки изорвешь…

— Дер-ржись за воду!

Весла, умницы, держат…

Оп!

Катер отнесся метров на сто.

Волна лупит в днище.

Шлюпка — враскачку.

Вырываемся, нет? — не взглянуть.

— Вырываемся, — шепчет Иван.

Лешка:

— Сеня!..

Боцман:

— Вместе!!

Вместе, так твою, в единый дых.

Вместе, так твою…

Где Громов?

Громов где?!.

— Дави! — кричал надсадно Громов.

— Делай их! — крыл боцман. — Делай!..

Шурка увидел.

Слева, в шести метрах, уродовались мальчики Громова.

Вытягивал и выбрасывал весло Женька. Набычивался Кожух. Впечатался косо по ветру флаг.

Люди надрывались и хрипели, кипела под яростным криком вода, но шлюпки стояли одна подле другой, и это было страшнее всего.

Одна подле другой.

Громовская — на метр сзади.

Синь и зелень.

Розовые весла.

Солнце!

Холод от воды.

Пот, удушье, и — ни сантиметра не вырвать.

Капли пота отлетали на валек.

Простукивали уключины.

— Реб-бята! — молил боцман.

Молил боцман:

— Бри-га-да смотрит!..

Нет. Некогда было вспомнить, что там, где солнце и мачты, не дышит бригада: в крестах дальномеров — две шлюпки.

— …Дави их, молодцы! — рвал галстук Громов. — Дави, молодчики! Топи их, как котят! Топи!.. Они ж не тянут! Гонка наша! Как ко-тят!..

Раевский стоял, он не имел дурной привычки раскачиваться и выть.

Раевский стоял и засаживал кулаком сваи:

— Ход-дом! Ход-дом! Ход-дом! Ну!..

Руки щепоткой сцепил:

— Ну нашли еще пороху! ещ-ще чуток! Нашли!

Пороху.

Щепотку пороху.

Сожгли уже в бешеной гребле — и нервы, и мясо, и кости.

Пороху!

Расчетливо вонзить весло в волну, швырнуть тяжелые плечи назад, вырывая на прямых руках, на жилах, рвущихся, всю шлюпку, — и, когда спины уже не хватит, рвануть руками, бицепсами…

Хоп! — ушли за транец шесть воронок… хоп!

С-сатана Раевский, и флаг — поперек!

…Раевский искал выход.

Флаг ложился поперек.

Волна и ветер шли в борт.

В левый борт.

Забрал у Громова волну и ветер!..

Под парусом — была б победа.

На веслах — нет.

Вот чем пахла в этот ветер первая вода.

…В такт гребкам поднималось и падало небо. Струнами ныли жилы. В кильватере встали мелкие шлюпки, далекими сороконожками семенили весла.

Громов, подняв руку, стлался в колени загребным, выбрасывая как знамя:

— Десять суток! Десять суток! Десять суток!

— Подавятся… — выскрипел Кроха.

— Н-но! — рыкнул боцман. — Воздух беречь!..

Можно рыскнуть влево, можно. С-под форштевня дать им ветерка.

Не дам!

Только с видом на транец.

— …Ма-а-альчики!!

Была у боцмана глотка. Теперь таких не делают.

Взвился голос — и рухнул на плечи.

Рухнул на плечи, смял, сожрал все вокруг…

— Мальчики! Родные мои! Пе-ре-прыг-нуть!.. Чуток! Уд-дарь их волной! Нашей волной! Но-о-о!.. Дунай! Дор-ронин! Кроха! Карлович! Сеня! Лен-ня!.. На вас вся Россия смотрит!! И р-ра-ааа-з!!.

И под чудовищный этот рев, ослепшие от напряжения, на ничтожном обрывке нерва, на забвении себя, на отчаянной любви к Юрьевичу — вытянули сантиметр.

Сантиметр!

Позже скажет им Милашкин, что шлюпки держались рядом четыре с половиной кабельтова.

…И тут же выгрызли другой.

Третий!

— Над-дай, орлы! — гремел Раевский. — В душу буду целовать, наддай!..

Пустить по планширю громовской шлюпки ленивого таракана, и побрел бы он в нос — рядом с транцевой доской шестерки «полста третьего».

Так выигрываются гонки.

Медленно и ровно вышел Раевский вперед.

И кончился Громов!

Захлебнулся левый баковый, запорол в волну весло. Это тебе не за чужим бортом гресть! Вой негодования взметнулся в шлюпке Громова. Выбрасывали вон весло, вставляли новое… лопнуло моральное состояние, раскололись десять суток… Напрасно кричал Громов: «Отпуск! Отпуск! Достанем их! Навались!..»

Напрасно.

Проворот шести уключин в конце гребка сливался в единый щелчок, и с каждым щелчком шлюпка «сто восьмого» ощутимо выталкивалась назад.

Раевский мог переложить руль, выйти ей в нос и лишить возможности отыграться.

Мог.

Но не вышел.

Уж так был приучен играть — честно.

Весело:

— Темп не терять! Отдохнуть! Темп не терять!

Громов сбился и сам вышел им в кильватер. Такова магия танца лидирующей шлюпки.

Они не теряли темпа.

Глотнув синевы, уверенности, рвали воду, несли шлюпку-ласточку к победе.

— Оторваться! — тряс кулаком боцман.

Оторваться. Обрубить им все надежды.

Губы запеклись. Предплечья вспухли и отяжелели.

Под берегом бежал серенький катер. Сколько прошли? Сколько еще?..

— Оторваться! Убе-ди-тельно прийти!

Вырвать нужно убедительно… Раз!

И еще! И еще. И еще…

— Волнолом, — сказал Карл.

Осталось четыре кабельтовых. Ерунда.

Прошли окончание волнолома, и — будто обрезали — кончилась волна. И сразу отпихнули назад «сто восьмую». Убедительно!..