– Вы ведь не будете защищать меня против него? – с горечью спросил я.

– Нет, – сказала она потупившись.

– Что он здесь делает? – спросил я.

– Он желает отвезти меня к отцу.

– Но… но вы не поедете с ним? То есть я хочу сказать – нужно ли ехать с ним? Де Фонтелль вас больше не потревожит, – как можно спокойнее старался говорить я.

– Как?… – воскликнула Барбара, – разве он…

– Он не знал всей правды; я ему сказал все. Он – человек чести.

– Вы сделали это, Симон? – тихо спросила она, подойдя ко мне на один шаг ближе.

– Тут нечего было делать, – вежливо поклонился я, но она сейчас же отодвинулась и промолвила:

– Все-таки я вам очень благодарна!

На это я ответил новым, не менее вежливым поклоном.

– Не лучше ли мне поискать лорда Кэрфорда, – сказал я только для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Прошу вас… – снова заволновалась Барбара.

Был чудесный, теплый вечер; верхушки деревьев едва колыхались от ветра, и голос Барбары был так же мелодичен, как шелест листьев. Теперь она мало походила на мою спутницу в дороге, а скорее напомнила мне ту, которая говорила со мною у своей двери в гостинице Кэнтербери.

– Вы не посылали за мною, – тихо сказал я, – значит, я вам не нужен?

Она не ответила.

– Зачем вы бросили мою гинею в море?

Она молчала.

– Зачем так обходились со мною дорогой? – продолжал я. Но она и тут не промолвила ни слова.

– Зачем не послали за мною теперь? – совсем тихо договорил я.

У нее не было ответа ни на один из моих вопросов; ее взгляд выражал только желание скрыться, но меня она все-таки не удаляла, а сам я уйти не хотел. Я забыл Кэрфорда и неистового француза, забыл все окружающее.

Вдруг Барбара вынула из-за корсажа платья ту бумагу, которую спрятала от меня, и стала читать ее. Минуту спустя, она скомкала ее в опущенной руке. Она ведь обвиняла меня в дерзости, так пусть же обвиняла недаром. Я подошел и взял эту бессильно поникшую руку. Девушка не сопротивлялась; темные глаза скрылись под опущенными длинными ресницами. Мало-помалу я разогнул один за другим крепко сжатые пальцы, взял из них смятую записку, затем, не выпуская руки Барбары, расправил другой рукой бумагу.

– Вы не должны читать это! Не должны! – прошептала мисс Кинтон.

Не обращая на это внимания, я прочел записку, и с моих губ сорвался невольный крик удивления: я узнал знакомые каракули, виденные однажды в Кэнтербери. Тогда ими было написано только «в уплату за кинжал» – больше у Нелл не хватало уменья или терпенья написать. Не больше того было написано и теперь такими же кривыми, неуклюжими буквами, но и теперь, как тогда, было много значения в этих немногих словах. Настало молчание.

– Вам надо было сказать это? – наконец с упреком произнес я.

– Вы любили ее, Симон…

– Это было так давно! – с негодованием возразил я.

– Нет, вовсе не так давно! – почти сердито отозвалась Барбара.

Мы опять готовы были рассориться, и виноват на этот раз был я, резко спросив ее:

– Вы ждали здесь меня?

Я готов был ценою жизни вернуть обратно свой грубый голос, но сказанное воротить было нельзя. Глаза Барбары вспыхнули, лицо загорелось, и она тихо шепнула:

– Я… не смела надеяться, что вы придете.

– Простите, простите меня, Барбара! – горячо воскликнул я. – И вы думали, что я мог бы не прийти!

Настало новое молчание.

– А… вы… давно ли вы… – начал я.

Мисс Кинтон протянула ко мне руки и, мгновенье спустя, была в моих объятиях, спрятав лицо у меня на плече. Но вот милые, темные глаза снова засияли предо мною; в них больше не было ни смущения, ни сомнений: они горели любовью и счастьем.

– Всегда, всегда! Всегда! – повторяла она, и, казалось, вся ее душа была в этом одном слове. – Но я никогда не созналась бы в этом, – продолжала она, – я поклялась, что ты этого никогда не узнаешь. Симон, помнишь, как ты уехал отсюда?

Как видно, мне предстояло теперь играть роль кающегося!

– Тогда я был слишком молод, чтобы понять… – начал было я.

– Я была моложе, – возразила Барбара. – Правда, тогда я еще сама не знала. Не знала ни в Дувре, ни когда мы были на море. Ах, Симон, уже тогда, когда я бросила в воду твою монету, ты должен был понять!

– Ей-Богу, в этом трудно было увидеть любовь, моя дорогая, – рассмеялся я.

– Хорошо, что там не было ни одной женщины, чтобы объяснить тебе это, – сказала Барбара. – Я не знала этого и в Кэнтербери… Симон, что привело тебя к моей двери в ту ночь?

Я ответил ей просто и откровенно, пожалуй, более откровенно, чем это следовало:

– Нелл позвала меня, и я пошел за нею.

– Ты пошел… за нею?

– Да. Но я услышал твой голос, и он остановил меня.

– Мой голос? Что же я говорила?

– Ты только напевала песенку; я остановился, услыхав ее.

– Почему ты тогда же ничего не сказал мне?

– Я боялся, моя дорогая.

– Чего же? Чего?

– Конечно, тебя! Ты была так жестока тогда ко мне!

Головка Барбары приблизилась ко мне, и в тишине ночи прозвучал застенчивый, робкий поцелуй.

– Ты целовал ее тут, на моих глазах, в моем собственном парке! – снова отодвигаясь, промолвила она.

Я выпустил ее из своих объятий и, опустившись на одно колено, смиренно спросил:

– Могу ли я поцеловать твою руку?

Она поспешно сама поднесла ее к моим губам.

– Зачем она написала мне? – спросила Барбара.

– Этого я не знаю, душа моя.

– Но я знаю, Симон. Она любит тебя.

– Едва ли; в этом не было бы никакого смысла; я думаю…

– Нет, Симон, говорю тебе – она любит тебя!

– Я думаю скорее, что ей просто было жаль…

– Не меня ли? – горячо промолвила Барбара. – Мне не надо ее сострадания!

– Тебя? – с негодованием сказал я, несмотря на то, что сам только что предполагал именно это. – Почему? Нелл не осмелилась бы на это.

– Конечно, – многозначительно подтвердила Барбара.

– Разумеется! – горячо поддержал я.

Рассуждая теперь хладнокровно, я спрашиваю себя, зачем Нелл написала Барбаре, та самая Нелл, для которой и малейшее послание было немалым трудом, и почему она писала Барбаре, а не мне? Зачем было не написать: «Симон, она дурочка! Она тебя любит!», – вместо того, что прочитал я: «Хорошенькая дурочка! Он тебя любит!» Не буду разбирать это, но думаю, что Нелл написала именно из жалости к Барбаре, что та столь упрямо не хотела допустить.

– Да, она жалела тебя, а потому и написала; она любит тебя, – настаивала Барбара.

Я не возражал, наученный горьким опытом, а тотчас же спросил:

– Скажи мне, почему ты не хотела, чтобы я виделся с Кэрфордом?

– Теперь ты можешь сколько тебе угодно видеться с ним, Симон! – улыбнулась она.

– А между тем несколько минут тому назад…

– Несколько минут тому назад! – с упреком повторила Барбара.

– Нет, нет, целую жизнь тому назад ты ни за что не хотела, чтобы я видел его.

– Потому что… он знал, я ему сказала… Как только я могла сказать ему! – в раздумье промолвила Барбара и сейчас же добавила: – Нет, как я не сказала целому свету! Должно быть, у меня на лице была написана моя любовь.

– Нет, она была скрыта очень тщательно; на лице ничего не было видно, – искренне ответил я, но Барбара думала иначе.

– Это потому, что ты смотрел в другое лицо! – упрекнула она, но сейчас же раскаявшись воскликнула: – Прости меня, я больше не буду, Симон, не буду говорить об этом.

Я не считал ее особенно виноватой, но милостиво и добросовестно дал свое прощение.

Теперь надо было идти в дом и немедленно отыскать Кэрфорда. Но мы не слишком торопились, и луна уже высоко стояла над парком, когда мы наконец вышли из аллеи и пошли к террасе дома.

Вдруг Барбара тихо вскрикнула и схватила мою руку, указывая на террасу. Зрелище было в самом деле удивительное. На террасе виднелись четыре мужских фигуры, силуэты которых ясно обрисовывались на фоне освещенных лунным сиянием стен. Двое стояли неподвижно, опустив руки; у их ног виднелся как будто какой-то темный узел. Двое других в белых рубашках стояли друг против друга с обнаженными шпагами в руках. Сомнений не было: если любовь задержала меня, то гнев поторопил де Фонтелля защищать свою поруганную честь. Кто были другие, я не знал; может быть, это были просто слуги: де Фонтеллю было не до того, чтобы думать об этикете. Теперь мы могли уж видеть лица противников, хотя их выражение нельзя было рассмотреть. Я не знал, что делать, тем более что помешать им не имел никакого права. Но Барбара тревожно сказала мне: