Пока я стоял, держа в руках записку Нелл, а столбик золотых монет стоял на столе, в дверях комнаты показалась Барбара. Она стояла, как будто не решаясь войти и бросая застенчивый взгляд кругом, словно высматривая кого-то.

– Я здесь один, – отозвался я.

– А она? миссис…

– Она уехала часа два тому назад, – сказал я, – я не видел ее. Но она оставила нам экипаж и… – я подошел заглянуть в окно, – да, и моя лошадь тут, так же, как и ее верховой.

– Почему она уехала? Не оставила она…

– Десять гиней, – указал я на столбик монет.

– И никакого объяснения, почему уехала?

– Ничего, кроме этого, – показал я ей записку.

– Я не стану читать это, – промолвила Барбара.

– Тут стоит только: «В уплату за кинжал».

– Это – не объяснение. Очень странно! – заметила Барбара.

Конечно, мне все это не казалось таким странным, но незачем было говорить об этом Барбаре, да, правду сказать, мне было бы довольно трудно объяснить ей происшедшее между Нелл и мной.

– Может быть, ее заставило поспешить какое-нибудь дело. Было очень любезно с ее стороны оставить нам лошадей.

– А ее деньги. Вы их возьмете?

– У меня же нет выбора.

Барбара пристально смотрела на монеты; я поспешил взять их со стола и спрятать в кошелек, бросив косой взгляд в открытое окно. Барбара поняла мою мысль: я вовсе не желал, чтобы эти монеты разделили участь моей той, последней, гинеи!

– Не смейте говорить это! – крикнула, вспыхнув до ушей, Барбара, хотя я ровно ничего не сказал.

– Я отдам эти деньги при первой возможности, – сказал я, убирая кошелек.

Мы позавтракали среди глубокого молчания. О последних событиях не было сказано ни слова. Барбара была теперь избавлена от неприятного общества и от стыда, вызванного выходками Нелл, и, казалось, могла бы быть веселее и непринужденнее. Так по крайней мере думал я, но оказалось иначе; она была холодна, неприступна и неприветлива, хуже даже, чем в присутствии Нелл. Ее настроение передалось и мне, и я спрашивал себя, стоило ли ради этого допустить уехать Нелл.

В таком расположении духа готовились мы к отъезду. Я собирался сесть на лошадь и хотел помочь Барбаре сесть в экипаж; она взглянула на меня с легкой краской на лице, видя, что в экипаже достаточно места для двоих.

– Вы тоже едете сегодня? – спросила она.

Ее оскорбительный отзыв был еще свеж в моей памяти, и я не мог отказать себе в удовольствии хоть несколько отплатить за него. Я низко поклонился и церемонно ответил:

– Я научился понимать свое положение и, конечно, не буду так «дерзок», чтобы сесть с вами в один экипаж.

Лицо Барбары ярко вспыхнуло, и она, точно невольно протянув ко мне руку, казалось, хотела что-то сказать. Но это было лишь одно мгновение: ее рука опустилась, и она холодно произнесла:

– Как вам угодно. Скажите, чтобы трогались в путь.

Об этом путешествии мне нечего сказать, потому что хорошего ничего не было. Мы ехали два дня: Барбара – в экипаже, я – верхом. Прибыв в Лондон, мы узнали, что лорд Кинтон уехал в деревню, в Гатчстид. Отпустив чужой экипаж и слугу к их хозяйке, мы, присоединив к ним взятые у нее деньги с большим излишком и записку, выражавшую нашу благодарность, опять отправились в дорогу: я – на лошади, Барбара – в коляске. Всю дорогу Барбара сторонилась меня, как чумного; я тоже не желал навязывать ей свое общество. В сильной досаде я жалел, что нельзя вернуть обратно ту ночь в Кэнтер-бери. Хорошо, что добродетель иногда привлекает сильнее, чем искушение, иначе кто мог бы устоять против него? После ночи, проведенной в Кэнтербери под одной кровлей, мы провели другую, в Лондоне, на разных концах города. Но зато я не оказался виновным в дерзости ни там, ни по дороге в деревню, куда мы прибыли более далекими друг от друга, чем были в Дувре. Теперь мы были в полной безопасности от всех бед, грозивших нам там от королей и герцогов, и, тем не менее, оба были в отвратительном настроении. Не дай Бог мне никогда в жизни еще раз испытать подобное путешествие! Это было настоящим военным положением с обеих сторон.

Коляска остановилась у ворот Манор-парка; я подъехал и снял шляпу – здесь нам надо было расстаться.

– Сердечно благодарю вас! – тихо сказала Барбара, наклонив голову и не глядя на меня.

– Я был счастлив служить вам, – поклонился я. – Желаю об одном, что мое общество оказалось таким тяжелым для вас.

– Ничуть, – сказала Барбара, и ее коляска покатила по аллее, оставив меня одного.

Несколько минут я следил за отъезжающим экипажем, потом с проклятием повернул лошадь прочь. Сторожка садовника напомнила мне те дни, когда здесь появилась Сидария, так быстро завладевшая моим сердцем. Вот здесь, в этих кустах, у аллеи, я ее целовал. Это был тот самый легкомысленно данный и принятый поцелуй, который видела Барбара из своего окна и который вызвал тогда сцену между нами. Это был сентиментальный поцелуй, которого, конечно, никто не мог ждать от Элеоноры Гвинт.

Наконец я прибыл домой. Меня все встретили с живой радостью.

– Я так рад быть здесь снова! – искренне воскликнул я, пожимая руку пастора и кидаясь в высокое кресло у камина. Моя мать приняла это восклицание за изъявление сыновнего чувства, пастор – за выражение дружбы, а сестра Мэри – за радость по случаю избавления от соблазна двора и шумной столичной жизни. Я предоставил им понимать это каждому по-своему; в сущности же оно не было вызвано ни одной из этих причин; это был просто вздох облегчения от напряженного состояния последних дней.

– Мне очень интересно знать, – заговорил пастор, придвигая ко мне стул, – что именно происходило в Дувре? Мне кажется, что там, больше, чем где-нибудь, предсказание Бетти Несрот относительно вас…

– Я все сообщу вам в свое время! – нетерпеливо перебил я.

– Должно было исполниться, – настойчиво договорил пастор.

– Разве еще не покончено с этими глупостями? – спросила моя мать.

– Вот Симон расскажет вам об этом, – улыбнулся пастор.

– В удобное время, в более удобное время! – опять заявил я. – Скажите мне лучше, когда приехал сюда лорд Кинтон?

– С неделю тому назад. Миледи была больна, и доктор предписал ей деревенский воздух. Но лорд оставался здесь только четыре дня, а потом уехал обратно.

– Значит, его здесь нет? – быстро спросил я.

– Мы думали услышать новости от тебя, Симон, – улыбнулась мать, – а оказывается, что вместо того сообщаем их тебе. Король прислал письмо милорду; я его видела. Оно было очень лестно, и там говорилось, что король желает немедленно видеть лорда Кинтона, чтобы посоветоваться с ним об очень важном деле. Два дня тому назад милорд выехал со своими слугами, оставив здесь свою больную жену.

Я был поражен удивлением. Что могло так внезапно понадобиться королю? О чем хотел он советоваться с лордом Кинтоном? Ведь события в Дувре не могли быть сообщены милорду. Звали ли его, как члена совета или только как отца своей дочери? Теперь же король, конечно, знал кое-что о его дочери и некоем джентльмене, служившем ей по мере возможности; мы могли встретить экипаж лорда Кинтона на пути и не заметить его вечером, среди других. Что могло все это значить? Мне пришло в голову, что де Перренкур посылал к королю из Кале и тот мог найти иной способ исполнить план, которому я помешал. Что, если моя миссия не была еще окончена?

Рука пастора, опустившаяся мне на колено, прервала мои соображения.

– Относительно предсказания, – начал он.

– Право, когда-нибудь я расскажу вам все! Оно исполнилось.

– Исполнилось? – живо воскликнул пастор. – Значит, счастье вам улыбнулось, Симон?

– Нет, наоборот: оно мне чертовски изменило, – ответил я.

Такое выражение при дамах, а тем более в присутствии духовного лица, было крайне неуместно: мать и сестра заметно оскорбились (я даже не извинился перед ними), но пастор только улыбнулся.

– Шут с ними, с такими предсказаниями! – сердито заметил я.

– И все-таки исполнилось! – проговорил он, очевидно, гораздо более дорожа торжеством этого колдовства, чем моим благополучием. – Скажите же мне все!