Не является ли это утверждение о «смешении» мира с Богом своеобразным преодолением, может быть, не вполне осознанным, крайностей диофизитства, стирающим грань между Божеством и человечеством, между Богом и тварью? Не является ли оно нарушением того четкого барьера между Богом и творением, который характерен для крайне диофизитской позиции Церкви Востока? Если Феодора Мопсуестийского и его учеников упрекали в таком разделении Божества и человечества, при котором образ Христа как бы раздваивался, нельзя ли найти у Исаака Сирина, представителя того же христологического направления, некий отход от крайностей диофизитства? Исаак не говорит о единении или, тем более, «смешении» двух естеств во Христе; однако у него нет той резкой грани между Божеством и человечеством, ощущение которой характеризовало школу Феодора. Исаак находит возможным говорить о «смешении» Бога с тварью через Воплощение Слова[312] именно потому, что нетварное Слово Божие и тварный человек Иисус — одно и то же Лицо. Поэтому в молитве Исаак обращается ко Христу как единому Лицу, являющемуся одновременно Богом и человеком:

О Христос, одевающийся светом, как ризою[313], Который ради меня стоял обнаженным перед Пилатом, облеки меня в силу Твою, которой Ты осенил святых и благодаря которой вышли они победителями из борений мира сего[314]. О Господи, Божество Твое да упокоится во мне и да ведет меня превыше мира для пребывания с Тобою. О Христос, на Которого многоочитые херувимы не могут взирать по причине славы Лика Твоего, из любви Твоей Ты получал оплевания на Лицо Твое: удали стыд от лица моего и даруй мне молитву с открытым лицом пред Тобою[315].

* * *

Суммируя сказанное о богословии Исаака Сирина, мы можем еще раз подчеркнуть, что вся его богословская система исходит из учения о Боге, открывающемся миру как неизреченная Любовь. Эта Любовь сотворила мир и ведет его по пути к Богу. Из любви к тварному миру и ради спасения людей Бог воспринял человеческую плоть и пострадал на Кресте, чтобы тем самым обновить человеческое естество и открыть вход в Небесное Царство. Спасение человека есть не что иное, как восхождение к божественной Любви и свету — вслед за Христом, Чье человеческое естество возвысилось до вершин Божества, результатом чего стало обожение и Его человеческого естества, и всякого человека, и всего естества разумных существ.

В этой главе мы укажем на некоторые наиболее характерные черты аскетизма преподобного Исаака Сирина. Мы рассмотрим, во — первых, его понимание аскетической жизни как пребывания в одиночестве, вдали от мира и страстей. Мы разберем также его учение об отречении от мира, о любви к Богу и ближнему, о молчании как одном из основных условий для достижения безмолвия и покоя ума. Речь пойдет главным образом о различных аспектах монашеской аскетической практики, однако будут затронуты также некоторые более общие идеи Исаака относительно христианской жизни, в частности его учение об исполнении заповедей и борьбе со страстями. Этот обзор поможет нам увидеть своеобразие Исаака как духовного писателя, оценить оригинальность его подхода к некоторым ключевым темам христианского аскетизма.

Главный герой всех произведений Исаака — ihidaya, буквально «одинокий», «единый» (родственное еврейскому Yahid — «один»). Этим термином в сирийском языке времен Исаака обозначался монах — отшельник, в противоположность dayraya, монаху общежительного монастыря. Однако изначальное значение термина гораздо шире: он указывает на единство человека в самом себе и на его единение с Богом. Так в сирийском переводе Библии (Пешитта) термин ihidaya указывает на Адама как сотворенного единым по образу единого Бога: «Премудрость сохраняла первозданного праотца, который был сотворен единым (ihidaya) в мире»[316]. В Новом Завете ihidaya прежде всего — имя Христа, соответствующее греческому monogenhbw — Единородный. В сирийской письменности IV века термин уже употребляется по отношению к аскетам, которые, подобно ангелам, не вступают в брак[317]. Одинокий аскет — это тот, кто живет во Христе, «Единородном (ihidaya) от Отца, дающем радость всем одиноким (ihidaye)», по выражению Афраата[318].

Одиночество у Исаака — не синоним безбрачия и отшельнической жизни: это прежде всего опыт единения с Богом. Если большинство людей тяготится одиночеством, воспринимая его как чисто негативный опыт вынужденной изоляции, оставленности, отсутствия «другого», с которым можно было бы разделить радости и скорби земного существования, то для Исаака это прежде всего опыт присутствия Того, Кто ближе любого друга и кто непрестанно заботится о человеке. «Нигде так не являл Бог Своей действенности, как в стране безмолвия и пустыне, в местах, лишенных разговоров и смятения, какие бывают у живущих с людьми», — говорит Исаак[319]. Если ты живешь в пустыне, вдали от людей, будь уверен, что Хранитель твой с тобою: Он управляет всей вселенной и Он защитит тебя от всякого зла[320].

Одиночество является тем внутренним опытом пребывания наедине с собой, уединения в себе, который необходим человеку для соединения с Богом. Это также опыт отречения от «другого» — родственника, друга; в конечном счете — удаления и отречения от всего мира ради достижения единства с Богом. Одиночество может быть болезненным опытом, исполненным внутреннего страдания, но без этого опыта невозможно приблизиться к полноте жизни в Боге, к причастию Святого Духа и духовному озарению: «Одиночество позволяет нам приобщаться божественному Уму и в короткий срок беспрепятственно приближает нас к просветленности ума»[321]. «Отрешение от материального предшествует союзу с Богом»[322], — говорит Исаак Сирин. По его учению, отказ от всего материального, отречение от мира ради одинокой жизни в Боге является необходимым условием для того, чтобы вступить на путь к Богу: «Никто не может приблизиться к Богу, если не удалится от мира»[323]. Слово «мир» в этом контексте понимается как собирательный термин, обозначающий все страсти вместе взятые[324]. Выйти из мира и умереть для мира — означает избавиться от страстей и «мудрований плоти», то есть от всего телесного и материального, что препятствует духовной жизни[325]. Любовь к миру несовместима с любовью к Богу; чтобы приобрести вторую, надо отрешиться от первой: «Душа, которая любит Бога, в Боге — и в Нем одном — находит себе упокоение. Отрешись прежде от всякого внешнего союза, и тогда сможешь быть сердцем в союзе с Богом, потому что единству с Богом предшествует отрешение от материального»[326].

Отречение от мира есть постепенный процесс, который начинается с желания достичь созерцания Бога. Отречение предполагает дисциплину тела и ума. Существует прямая зависимость между степенью отречения человека и его способностью достичь богосозерцания: