— А тебе, балбесу, сколько раз говорили: «Один не ходи, не ходи»! — возмутился он. — Как я донесу? В тебе только жира шесть пудов!

Он взвалил на плечи охающего от боли старшину; чувствуя, что кости от тяжести захрустели, поднялся.

Теперь он шел мелкими, упругими шажками, пошатываясь и сжав зубы. Взвизгивания пуль он не слышал. Это произошло не потому, что немцы прекратили шальную стрельбу из фланкирующих пулеметов. Нет, Романцов просто не думал о пулях.

Через два часа он, отправив старшину Шевардина в санчасть, вернулся в боевое охранение, принес термосы с обедом и пачку свежих газет.

— Пришел? — спросил лейтенант Сурков.

— Пришел, — спокойно ответил Романцов.

— А кабель ты срастил?

— На обратном пути…

— Неужели старшине отрежут ногу?

— Пока неизвестно, — пожал плечами Романцов. — Кость разворотило, это точно!

Все произошло не так, как предполагал Романцов.

В январе 1943 года, как он прочитал в газете, войска Ленинградского и Волховского фронтов сокрушительным ударом прорвали под Шлиссельбургом и Марьином вражескую блокаду.

Из Васильсурска пришло радостное письмо: отец, мама и сестра поздравляли Романцова с победой.

А Романцов не участвовал в этой победоносной битве. Его дивизия по-прежнему стояла на приморском плацдарме, под Ораниенбаумом, и он по-прежнему ходил в снайперские засады и истреблял фашистов; добросовестно учил молодых бойцов стрелковому делу, дружил с Курослеповым, изредка читал книги. Его наградили медалью «За отвагу». Он истребил в сорок втором году сто семнадцать фашистов. В октябре он ездил на фронтовой слет снайперов.

Но где же то, к чему он так настойчиво готовил себя, о чем мечтал, к чему стремился?

Великие Январские бои бушевали так далеко от Романцова, что он не слышал грома артиллерийской стрельбы. Даже тень славы героев прорыва блокады не коснулась его лица. Он перечитывал поздравительное письмо родных, и ему было стыдно, хотя он и знал, что ни в чем не виноват.

И неожиданно все переменилось!

В конце января батальон, в котором служил Романцов, перебросили из Ораниенбаума к Шлиссельбургу, в район наступательных боев.

Командир дивизии объявил бойцам, что это сделано для того, чтобы попеременно все части и подразделения Ленинградского фронта приняли участие в наступательных боях. Вражеская блокада была прорвана лишь на узком участке. Немцы были еще в Стрельне и в Красном Бору; с Вороньей горы вражеские наблюдатели в бинокли и стереотрубы видели весь Ленинград. Войска фронта исподволь накапливали силы, приобретали опыт наступательных боев, готовились к новым, решающим сражениям.

Вот почему и ушел батальон из Ораниенбаума, сдав свой рубеж другому, уже побывавшему в боях подразделению.

Валенки у Романцова были широкие. Идя по льду залива, мимо Кронштадта, к Лисьему Носу, он стер в кровь правую ногу. Его посадили на грузовик. Завернувшись в брезент, он вскоре уснул. Проснулся внезапно, как от сильного толчка. А может быть, и действительно грузовик встряхнуло на ухабе.

Батальон тянулся по Кировскому мосту. Белые крыши, белая Нева, на которой в ту зиму не было ни одного лыжного следа и в лед которой вмерзли морские корабли, — все это выглядело после темных землянок, после узких, глубоких траншей как-то просторно и бодро…

В октябре, когда он приезжал в Ленинград на фронтовой слет снайперов, дул гнилой ветер, над Невою стоял туман, холодное и скользкое месиво снега и грязи лежало на мостовых.

Они проехали мимо памятника Суворову. Снег лежал на плечах веселого, гордого воина, легко вскинувшего меч. Ни звука не слышалось вокруг, ни шороха, только скрип шагов сотен бойцов по снегу.

По широкому Марсову полю были протоптаны глубокие тропинки: здесь стояла зенитная батарея.

Сквозь кружево ветвей черных деревьев Летнего сада просвечивали звезды.

Романцов лежал на спине. Пахло снегом, дымом. Боль в ноге утихла. Ему было хорошо, покойно.

К грузовику подошел Ширпокрыл и звонко крикнул:

— Сережка! Старшина говорит — по сто граммов дадут на завтрак!

— А где будем отдыхать?

— В каких-то казармах. У Лавры. А завтра вечером опять в поход. Уже в бой!

— Можешь взять мою водку, — великодушно разрешил Романцов.

— Вот спасибо! — обрадовался Ширпокрыл. — Удружил! За тебя выпью. Чтобы жив остался!

— Тьфу, черт! — плюнул Романцов. Он не был суеверным, но ему не хотелось думать о смерти.

Этим он подражал бывалым солдатам — Курослепову, Власову, не раз ходившим в атаку.

Красные стены Инженерного замка багровели сквозь заснеженные деревья. Батальон свернул на пустой, насквозь продуваемый мчащимся с Балтики ветром Невский проспект.

На перекрестках озябшие милиционеры неуклюже отдавали честь офицерам батальона.

Где-то на крыше, под самым небом, тревожно гремел полуоторванный лист железа.

На Аничковом мосту не было дерзко взметнувшихся коней: их сняли и зарыли в землю в начале войны. Мост был сейчас плоский, низкий.

Романцов сидел на грузовике и, крутя цигарку, думал, что этот удивительный город, похожий теперь на театральную декорацию, останется в его памяти, как сновидение, как поэма, прочитанная в детстве и запомнившаяся на всю жизнь уже не словами, а пережитым в те минуты холодящим сердце волнением; что скоро он пойдет в атаку, и проверит свое мужество, и докажет всем, кто недоверчиво или подозрительно относился к нему, что он не счастливчик, как говорил однажды Подопригора, и не только хороший стрелок, но и герой, самый настоящий герой.

После обеда бойцы перемотали портянки, еще раз осмотрели оружие, оделись, а приказа выступать все не было.

Взвод лейтенанта Суркова занимал в Казачьих казармах, за Александро-Невской лаврой, огромную, как гараж, комнату с высокими, забитыми фанерой окнами и двумя железными печами. Бойцы курили, плевали на шипевшие стенки жарко гудевших печей и неторопливо, солидно беседовали. Они не упоминали в разговоре, что, может быть, ночью пойдут в бой. Это было бы неуместно.

— Почему не выступаем? — спросил кто-то.

Подопригора, молодцеватый, статный в плотно стянутой ремнем шинели, важно сказал:

— По улицам еще ходят мирные жители. Следовательно, выход батальона может быть замечен кем-либо из тайных агентов врага. Где же военная тайна?

Власов уважительно взглянул на него, вздохнул и хрипло пробасил:

— Все ты знаешь, старший сержант! Го-ло-ва!

— Светлая личность! — крикнули из темного угла.

Бойцы засмеялись.

В коридоре закричали:

— Товарищ Анисимов! Товарищ Анисимов!

Романцов спрыгнул с нар.

— Разве комсорг здесь? — Он выбежал из комнаты. — Товарищ Анисимов! Здравствуйте! Идемте к нам.

Он и не предполагал, что ему будет так приятно увидеть нескладного, сутулого Анисимова с его доброй улыбкой, с цыплячьей шеей, торчащей из воротника шинели.

— Едва догнал, — запыхавшись, сообщил Анисимов, щуря глаза. — Здравствуйте, товарищи! Сидите, вольно, сидите, пожалуйста!.. Только вечером разрешили в политотделе пойти с вами. Еле уломал подполковника.

Романцов понял, что Анисимов добровольно пошел с батальоном в бой. И он как бы невзначай приложил на мгновение щеку к холодному, шершавому рукаву его шинели.

— На почтовом автобусе добрался до Ораниенбаума. Повезло! — говорил Анисимов, потирая руки и усаживаясь у печки. — О чем толкуете, товарищи?

«Неужели он сейчас начнет проводить политбеседу?» — испугался Романцов.

— О чем солдату беседовать перед боем! — степенно и рассудительно сказал Власов. — О смерти — глупо, о жизни — смешно, о семьях — тоскливо! Чешем языки о пустяках. Спасибо Курослепову, читал газету: на Волге из фашистов кишки давят!

— А ты бы сказку рассказал, — укоризненно заметил Анисимов.

— Какую? — просипел Власов, ухмыляясь. — У нас Курослепов сказочник, да и он обмелел. Иссяк! Все вытряхнул из башки, что за жизнь накопил.