Они покурили, сидя на скамейке под ветвистой сосной; Зарубин сообщил, что они выведены из боя во второй эшелон. Лейтенант строго отчитал Левченко за откровенно выраженное желание хоть сейчас улизнуть из медсанбата в роту: «Без разрешения врачей ни шагу!»
— Похоронили… утром похоронили с честью и славой Семена Петровича, — вдруг нахмурившись, с усилием выговорил лейтенант. — На вершине самого высокого холма Романиеми. Среди валунов, рядом ручей…
— Товарищ лейтенант, — еще больше побледнев, сказал Левченко и почему-то встал. — Ведь у меня документы и ордена Семена Петровича! — Он вынул из халата аккуратно завернутую в платок тяжелую пачку, подал Зарубину.
Орден Отечественной войны I степени. Орден Александра Невского. Солдатский орден Славы — немеркнущая память о прошлогоднем подвиге старшины Семена Петровича Анисимова. И пробитый насквозь пулей партбилет…
Морщась и часто моргая, Зарубин вытащил из партбилета тоже пробитую пулей бумажку, развернул ее.
«Я, член ВКП(б) Анисимов Семен Петрович, рекомендую в ряды Ленинского комсомола сержанта Ивана Левченко. Вот уже восемь месяцев он служит в моем взводе. Восемь месяцев я знаю его как примерного воина, верного сына великой матери-Родины.
Завтра мы идем в бой. Для Ивана Левченко это первый наступательный бой. Если я погибну, то данная рекомендация будет действительна только в том случае, если командир роты товарищ Зарубин или иные коммунисты — офицеры и солдаты — засвидетельствуют, что Иван Левченко сражался храбро, умело, что он не сплошал, не растерялся, что в огне боя он действовал, как и подобает комсомольцу.
Если я погибну, то пусть Иван Левченко на всю жизнь запомнит мой наказ: быть комсомольцем — это значит превыше всего дорожить благом и счастьем Родины».
Молчание фронтовиков — красноречивее любых слов. Долго молчал Зарубин, скрестив на груди натруженные, со взбухшими жилами, сильные руки солдата и недавнего лесоруба.
И Ваня Левченко не осмелился нарушить молчание. Все, о чем он мечтал, о чем думал, к чему стремился последнее время, вдруг обрело гармоническую законченность и ясность кристалла, пронзенного радужно заигравшими лучами солнца.
За шлагбаумом призывно прогудел «газик»: он звал лейтенанта Зарубина поскорее вернуться в роту… И командир плотно провел ладонью по лицу, словно хотел стереть печаль об Анисимове, быстро поднялся, строго подтянулся.
— Рекомендация, товарищ сержант, действительна! — четко, громко произнес он.
А через неделю попутный грузовик довез Левченко до пышно, празднично цветущих холмов Романиеми. Здесь было тихо: фронт переместился куда-то еще дальше на север. Сержант поблагодарил шофера за услугу, осторожно вылез из кабины и мелкими, как бы робкими, шажками пошел по затейливо петлявшей среди сосен тропке.
Часовые указали Ивану расположение второй стрелковой роты.
Левченко свернул с тропинки, стебли высокой травы хлестали по сапогам. Пилотка изредка цеплялась за неуклюже растопыренные сосновые лапы.
Сержант притомился, шагал все медленнее, все крепче опирался на палочку. Вскоре он услышал голоса друзей.
— И заметь, из какой семьи! — басовито говорил где-то совсем рядом, за деревьями, Истомин. — Акмолинские шахтеры. Это тоже кое-что да значит. Его отец на трех войнах сражался. И сейчас работает, а ведь ему семьдесят четыре…
— Ну-у? Солдат!
— И отец и дети — солдаты! Два сына на фронте! — внушительно, с какой-то наивной, но искренней торжественностью продолжал Истомин.
Легко вообразил Левченко, как Истомин сидит перед костром: под пышными усами размеренно шевелятся крупно очерченные губы, в углу рта неизменная трубка-носогрейка с медными кольцами. И радость залила душу Левченко.
«Да, два сына, — думал, прислонясь плечом к сосне, Левченко. — Петр — уже капитан, Герой Советского Союза. И я… И скоро третий придет — Василий написал, что поступил в офицерскую школу».
— И все живы? — допытывался у костра какой-то незнакомый, наверное из соседней роты пришедший на огонек, солдат.
— А как же! Каменной породы люди! С умом воюют… По-русски!
— Со смекалкой! — бойко вступил в беседу ефрейтор Остапенко, речистый паренек. — Вот изловчись, придумай амбразуру бетонной трубой заткнуть… В сарае-то мы двенадцать трупов насчитали.
— Ну-у? А вас — двое?
— Вернее сказать, один! Я только трубу толкал, — откровенно признался Истомин.
«Все знают, — растроганно подумал Левченко. — Но ведь и я о них все знаю. Мы же люди одной семьи».
И, взволнованный близкой встречей, он вышел, ломая захрустевший кустарник, к костру.
СТРАННЫЙ ХАРАКТЕР
Весной этого года я окончил Н-ское танковое училище и выехал на фронт. В первые же дни мне довелось повстречаться с генералом Николаем Платоновичем В., старым другом нашей семьи. После смерти моего отца, профессора Казанского университета, Николай Платонович взял на себя попечение о моем воспитании. По его совету я поступил в военное училище. Не раз Николай Платонович посещал начальника нашего училища и осведомлялся о моем прилежании. Помню, он сурово обошелся со мной, узнав, что по строевой подготовке я получил «посредственно».
Поздравив меня с присвоением офицерского звания, генерал отрывисто и по первому впечатлению грубовато сказал:
— Возмужал!
Я знал доброе сердце Николая Платоновича и спокойно глядел на его узкое, сухое, с седеющей бородкой лицо и умные, насмешливые глаза.
— Сейчас я занят, — добавил генерал. — Вечером рад буду побеседовать с тобою.
Вечером меня провели в маленькую землянку генерала. Ординарец поставил на сколоченный из консервных ящиков столик бутылку красного вина и блюдечко с мармеладом. Попросив извинения, Николай Платонович снял мундир и сапоги. В мягких туфлях и меховой безрукавке он стал удивительно похожим на моего отца. Я отвернулся, чтобы он не заметил моего волнения.
— Офицер! Полный офицер! — твердо выговаривая слова, произнес Николай Платонович, отгоняя ладонью клубы табачного дыма. — Но думал ли ты, каким должен быть офицер Красной Армии?
Я бойко пересказал ему прощальную беседу с курсантами заведующего учебной частью училища.
— Скверно! — брякнул генерал и поджал плоские губы. — Форменная труба! Ничего не выйдет! Надеешься, что есть уставы и наставления? Приказы старших начальников? Кем был незабвенный для моей памяти твой отец? Создателем русской культуры! Творцом! — Николай Платонович поднял вверх длинный, как циркуль, палец. — Он был скромным ученым, теперь ты это знаешь.
Я кивнул.
— Однако он сказал новое слово в науке, он творчески относился к своей работе, и его имя окружено уважением и любовью. А ты? Что у тебя за душой? Каков твой характер? Тебе двадцать лет! Ежели, кроме конспектов, схем, заученных на пятерку параграфов, ничего нет, то — форменная труба!
Я сказал, что, по моему скромному мнению, современная война ведется по строгим научным законам.
— Оттого тебя, балбеса, и учили три года! — с добродушным возмущением воскликнул генерал. — Но какова военная наука? Догма? Или основанное на твердых знаниях вдохновенное творчество твоего ума? А известны ли тебе границы влияния характера офицера на судьбу боя?
Сжалившись надо мною, Николай Платонович улыбнулся, наполнил вином стаканы и сказал:
— За твое боевое счастье! Сейчас я расскажу тебе одну историю. Ежели поймешь, к чему клоню свою речь, то она пойдет тебе на пользу.
Он набил пахучим табаком старенькую носогрейку и начал рассказ.
— Меня еще в штабе фронта предупреждали о странном характере командира танкового полка — майора Селиванова. Признаюсь, ничего определенного начальником штаба сказано не было, но я насторожился, ибо привык с искренним доверием относиться к наставлениям Кирилла Сергеевича. Встреча состоялась на второй день. Селиванов произвел на меня благоприятное впечатление: подтянутый, аккуратный. Не понравилась мне лишь резкость тона, но я готов был примириться с этим. Лицо майора было желтое, и я вспомнил, что ходили слухи о его злоупотреблении алкоголем.
