— Сделаю все, что приказано, товарищ капитан, — сказал Верхоглядов.

Юрия Верхоглядова из-за его малого роста, обветренного лица и скучающего вида можно было не заметить в строю бойцов.

Но пристальный взгляд отмечал в нем крупную голову с белокурыми волосами над высоким лбом, проницательные серые глаза.

Он был то молчаливо-замкнутым, то, наоборот, забавными шутками и прибаутками заставлял приятелей кататься от хохота по нарам.

Случалось, целыми днями он зубрил финские слова, а затем, устав, чтобы хоть как-то занять себя, принимался белить печку в землянке или колоть дрова. Владел собой Верхоглядов превосходно, умел в нужный момент ощетиниться, как ежик, — не подойди, не подступись!..

Сейчас, выйдя из штаба, он пошел по тропинке к передовым позициям, положив на плечо лыжи. На нем был белый халат, и даже короткоствольный автомат его был тоже в белом чехле.

Его негромко окликнули из темноты:

— Кто идет?

— Разведка, — тихо ответил Верхоглядов.

Он поговорил с часовым, зорко оглядел поляну — на ней уже были передовые посты противника.

Дальше тропинки не было. Верхоглядов встал на лыжи и, согнувшись, пошел вдоль невысоких кустов к озеру, и скоро его белый халат слился со снегом.

Он поспешно перебегал от куста к кусту, а когда нужно было пройти под деревом, то почти ложился на лыжи, чтобы не задеть ветки.

Трудно вообразить что-либо более тихое, чем падение снежных хлопьев с дерева. Но в глубокой, как омут, тишине зимней ночи и этот еле различимый шорох могут услышать враги…

К левой ноге Верхоглядова была привязана сосновая лапа, чтобы заметать следы от лыж.

Все вокруг было белое: и неправдоподобно ровное, окруженное лесом озеро, и уходящие вдаль широкими волнами сугробы, и низкое глухое небо.

Верхоглядов шел к озеру Волчий Клык, и все его мысли, все чувства были поглощены одним: идти быстро, но бесшумно, как можно скорее пройти передовые посты противника и остаться незамеченным.

Он шел попеременным ходом, растянутым, эластичным шагом, поочередно отталкиваясь палками. Это был красивый ход, а главное — быстрый.

Уже и озеро осталось позади, и теперь сосны ровными рядами стояли на его пути, ветер монотонно шумел в вершинах, а Верхоглядов все бежал и бежал вперед, желая за ночь как можно дальше уйти от линии фронта в тыл врага, туда, где меньше всего ждали русского разведчика.

Внезапно Верхоглядов остановился. Какое-то необъяснимое предчувствие опасности, знакомое охотникам и солдатам, заставило его остановиться и снять с плеча автомат.

«Неужели попался?» — мелькнула испуганная мысль, и озноб пополз по спине, покрывая пупырышками кожу. Однако Верхоглядов часто подышал сквозь зубы и принудил себя успокоиться.

— Кто идет? — спросили по-фински из кустов.

— Свои! Разведка! — тоже по-фински ответил Верхоглядов, выпрямился и, уверенно шлепая лыжами по снегу, выпрыгнул вперед.

Часовой, угрюмо, недоверчиво глядя на приближающегося к нему Верхоглядова, сказал:

— Пропуск?

— Как же я могу знать пропуск, если был три дня в тылу у русских? — весело спросил Юрий и, остановившись, глубоко вонзил палки в снег. — Я совершил удачную вылазку, и у меня здесь, — он похлопал себя по груди, — очень, очень важные документы.

— Скажите старый пропуск, — попросил часовой.

Он опустил винтовку и уже не так подозрительно смотрел на Юрия: разведчик хорошо говорил по-фински и, кроме того, держался самоуверенно.

— А ты его знаешь? Ведь ты его не знаешь! Я перешел фронт совсем в другом месте, а возвращаюсь здесь. Ну, я скажу тебе: «Птица, великая Финляндия, танк, гранит». Ты поверишь? Нет, не поверишь. Значит, молчи и веди меня в штаб. Мне необходимо сейчас же по телефону передать некоторые материалы разведки.

— Я не могу уйти с поста.

— Скажи, как пройти в штаб.

— Нет, я не имею права сказать вам об этом, — упрямо возразил часовой.

— Тогда я сам пойду искать штаб.

— Я не отпущу вас. Скоро придет начальник караула, он выяснит, кто вы.

Юрий подумал: «Ну, голубчик, я совсем не хочу видеть твоего начальника» — и внимательно взглянул на часового.

У безбородого, тщедушного солдата было сизое от мороза лицо: он, видимо, давно стоял на посту и окоченел.

Коробящаяся тоненькая шинель неловко сидела на нем, а шея была окутана обрывком грязного шарфа.

Неожиданно прыгнув вперед, Верхоглядов молниеносным ударом опрокинул солдата на снег.

Тот слабо охнул.

Юрий вынул из рук солдата автомат, снял с пояса сумку с гранатами: все это нужно было унести подальше и зарыть в снег. Из кармана мундира часового он извлек бумажник с документами, письма, фотокарточки — пригодятся…

И, снова сгибаясь, выбрасывая вперед палки и сильным рывком подтягивая тело, он помчался по лесу вперед и вперед, к шоссейной дороге…

Шоферы грузовых машин, ездовые военных обозов, посасывая кривые трубки, спокойно смотрели на заснеженные сосны, высокой шеренгой стоящие вдоль шоссе.

Фронт — далеко, и выстрелы тяжелых орудий слышны глухо, как шум моря… А в ста метрах от шоссе, в чаще ельника, сидел в глубоком снежном окопе, накрывшись белым халатом, Юрий Верхоглядов.

День был теплый. Да, было тепло тем, кто в это время бежал на лыжах или шел по дороге. Но как мучительно сидеть согнувшись весь день в снегу, чувствуя, как постепенно начинают зябнуть ноги, закутанные в сырые от пота портянки, как деревенеют пальцы!

Нестерпимо тянет закурить, но курить нельзя. Запах табака далеко слышен по ветру. Можно только спать. Даже не спать, а дремать, поминутно просыпаясь из опасения быть обнаруженным.

Верхоглядов чутко прислушивался к гулу моторов на шоссе, к хриплым голосам ездовых, к шороху падающих с ветвей хлопьев снега. Он ждал ночи.

Чтобы как-нибудь скоротать время и не заснуть, Верхоглядов то припоминал любимые стихотворения, то считал до тысячи, то размышлял о том, что́ красивее — Крещатик или Невский проспект…

А для чего об этом думать, он и не знал. Но ему было приятно представить себе Невский то морозными зимними днями, когда на стенах домов выступала серебристая вязь инея, а кони Аничкова моста покрывались нежно-голубыми яблоками; то белыми ночами, которые правильнее бы назвать синими, когда дома, дворцы и даже Казанский собор как бы становились невесомыми, отрывались от земли и плыли в волнах зыбкого, порою неправдоподобно блестящего, порою тускло-сумеречного полусвета.

А Крещатик был очень хорош осенью: деревья в золоте и багрянце листвы и опирающийся на кресты древних храмов купол хрустального, уже не знойного густо-синего неба…

Вот и пришла ночь. Верхоглядов лежит в канаве, за пеньком, около самой дороги, белый халат сливается с белизной снега.

Проехала длинная колонна грузовых машин. Конечно, хорошо бы бросить парочку гранат и дать очередь из автомата. Как бы перепугались фашисты! В шестидесяти километрах от линии фронта — засада русских партизан.

Нет, дальнему разведчику надо ждать более богатой добычи. Он должен захватить штабного офицера, или курьера с военной почтой, или вестового с донесением. Вот зачем он пришел в глубокий тыл противника.

И когда на пустой дороге показался длинный черный автомобиль, Верхоглядов уверенно встал и, выйдя на шоссе, поднял правую руку.

Тормоза заскрежетали, и машина остановилась перед самой грудью Верхоглядова.

Рядом с шофером сидел офицер в светло-рыжей шинели. Приоткрыв дверцу, он наставил на Верхоглядова пистолет и испуганно закричал:

— Кто? В чем дело?

— Патруль. Простите за беспокойство, господин майор, — на чистейшем финском языке сказал Юрий.

— Фу-у, — облегченно вздохнул офицер. — Эти проклятые партизаны… — Он внимательно посмотрел на румяное, пышущее здоровьем лицо Верхоглядова. — Ну, что нужно?

— Перемена пропусков, господин майор, — вежливо сказал Юрий.

Часовой по уставу — лицо неприкосновенное и обладает особыми правами: его приказы обязаны выполнять все солдаты и офицеры.