– Археологом тоже можно. Передавай привет Бардаковке, – попросил Тропинин. – Стоит ещё моя развалюха на бережку?

– Стоит. Сургут растёт. Скоро твою Бардакóвку похоронят.

– Да и пёс с ней. Не о чем жалеть. Мне и здесь хорошо. Русские мы из Русскинско́й, – печально пошутил Тропинин.

«Уазик» громко и надсадно посигналил. Егорка в нетерпении давил клаксон.

На прощание Плещеев с чувством обнялся со старшим братом, предчувствовал: расстаётся навсегда.

– Егорке скажи, пусть не переживает, – попросил вновь Тропинин. – Перепугала мальчугана наша партизанка. Дрожал весь. Поясни, дурнина – она дурная, но, похоже, в ней дух Царь-девицы живёт. Вот она Егорку и благословила. Теперь он в огне не сгорит, в воде не утонет. Эвихóн не ко всем выходит…

– Будет тебе, старый, байки травить. Прибереги для туристов.

– Приберегу, – обиделся Тропинин. – Но четыре пёрышка на стреле означают четырёх дочерей Эвихон…

Старший Плещеев снисходительно улыбнулся и отмахнулся, мол, ладно, хватит фантазировать.

– Пора, думаю, санитаров вызывать, несчастную изловить, завтра же в больницу свезти, – попечалился Тропинин. – Чудить уж больно часто и опасно стала! Две рыбацкие лодки сожгла, охотничий лабаз выше по течению сгорел…

Егорка выбрался из «УАЗа», нетерпеливо притопнул ногой и заорал:

– Ну, па-а-а!..

Мальчуган рос без матери. Ребёнку ещё и пяти не было, непутёвая его мамаша сбежала с залётным ухарем в Нижневартовск, где, говорят, по пьянке её под лед Оби затянуло. Следов не нашли. Уголовное дело открывать не стали. Залётный ухарь оказался родственником большого начальства из Тюмени.

– Ну, па-а-а! – капризно крикнул Егорка. – Погнали домой!

Буровая

– Погнали! – крикнул Егор, махнул рукой с верхушки буровой партнёрам по бригаде, кто копошился внизу крохотными чёрными муравьями. Вряд ли его могли услышать с высоты девятиэтажного дома. Кричал он так, от молодецкого задора, от переизбытка энергии.

После службы в армии работал Егор помбуром. Подавал и наращивал штанги для бурения. Подавал, наращивал многокилометровое жало, на конце которого вгрызалась в земную твердь алмазная шарошка42.

Подавал и наращивал. Изо дня в день. Из ночи в ночь. Ни на минуту не останавливаясь. Зимой – в мороз за сорок градусов. Летом – в жару за тридцать и выше. Осенью – в проливной дождь и мокрый снег. Бурить приходилось, пока стальное жало уткнётся и не напьётся первой свежей нефти с нового месторождения или восстановленного старого.

Двадцать лет прошло с той памятной встречи с лесной сумасшедшей дикаркой. Егор уж и забыть забыл об этом происшествии, прочно и беспросветно засел в помощниках бурового мастера. Институт нефти и газа оставил с третьего курса. Учился нынче заочно в университете Томска, на историческом факультете. Намеревался стать археологом, как в том и напутствовал отец. О продвижении по службе в нефтяной компании, разумеется, вопрос больше не стоял. Зарабатывал Егор деньги на жизнь. Тяжёлым трудом буровика.

Настроение сегодня было отменное, хотя и грустное. С необъяснимой печалью Егор каждый раз провожал рубиновое светило, когда лениво оно заваливалось за чёрную зубчатую щетину тайги. В этот раз заката дождаться не удалось. Медный пряник надкусили зубы тайги, и он застрял, остановился, завис. Время, казалось, замерло от невероятной красоты земной.

На верхотуре буровой вышки послышался звонкий окрик сменщика, балагура и непоседы Лёхи, вечного призывника.

Парню удавалось «косить» от армии уже четыре года подряд, якобы, по состоянию здоровья. На самом деле у Лёхи лет пять не поднималась с постели парализованная мать. Военкоматчиков это обстоятельство мало волновало. Единственному сыну и кормильцу приходилось скрываться от призыва, прятаться по буровым. Начальство нефтяников как раз понимало тяжкие житейские проблемы помбура и всячески способствовало его непрерывной занятости. Хотя неплохих заработков Лёхи едва хватало на сиделку при матери, массажистку раз в неделю, чтоб у больной не было пролежней, дорогущие лекарства и проплату коммунальных услуг по однокомнатной квартире панельной пятиэтажки.

Лёха оставался безудержным оптимистом, на «бытовуху» не жаловался, скрывал за весельем личные трагедии: гибель отца в когалымских болотах, инсульт матери, измену супруги и её бегство с двухлетней дочерью в Новосибирск за демобилизованным стройбатовцем.

– Эй! Как дела на крыше мира?!

– Мы лишь сверчки на шестке, – весело отвечал Егор. – Какая уж тут крыша мира, я тя умоляю!

– Проходи, ложись, здравствуй! – крикнул Лёха, поднимаясь по крутым лесенкам на площадку помбура.

– Привет! – обрадовался весельчаку Егор. – Принимай смену.

– Так своей смешною рожей сам себя и веселю, – с грустью дурачился Лёха. Похоже, он где-то набрался новых афоризмов и повторял, заучивал, для памяти. Они приветливо хлопнулись со сменщиком руками в рукавицах, принимая и сдавая вахту.

Егор начал спуск по крутой лесенке вниз, возвращался обратно, на грешную землю.

Другой мир

В Северной столице, каменном мрачном красавце Санкт-Петербурге в то же самое время перед дверью с латунным силуэтом благородной дамы топтались двое крепких парняг в тёмных пиджаках с бейджами на карманах. Охранники, с выразительными фамилиями Бóйко и Рубúло. Оба парня были подкачаны железом, обучены не только в ЧОПах владению холодным и огнестрельным оружием.

Могучий Рубило был наголо выбрит. Загривок сминался тяжёлыми складками и продолжался выпирающими со спины буграми мышц.

Моднявый Бойко выскоблил виски до синевы, сохранил на макушке рыжеватую щетину волос газончиком пожухлой травы. Он был более лёгок на ногах, как боксёр, кто перешёл из супертяжёлой на категорию ниже и теперь радовался потере веса и лёгкости в теле. Придурковатым клоуном, он себя и вёл, нелепо дёргался, жестикулировал руками, наносил лёгкие удары по воздуху: то проводил апперкот, то хук слева, то выбрасывал расслабленную кисть перед собой в джебе. При этом негромко приговаривал:

– Тут почтальончика пришлём. Тут апперкотом встретим.

Мрачно и спокойно, Рубило принимал судорожные подёргивания партнёра, обезьяньи ужимки, прыжки, презрительно морщился, когда «воздушные удары» посылались в его сторону. Медлительный, уравновешенный Рубило оставался в супертяжёлой категории бойца «без правил».

Неуёмный Бойко минут пятнадцать отрабатывал перед дверью в женский туалет джебы, хуки и апперкоты. Рубило откровенно злился, с недовольством посматривал на золотые наручные часы.

– Полчаса торчат! – злобно проворчал он. – Обосрались там все?!

– Чё за хрень таскаешь?! – просипел в ответ Бойко.

– Какую хрень? – удивился Рубило.

Бойко кивнул на наручные часы напарника с вызывающей надписью на циферблате «Rolex», с лёгким презрением проворчал:

– Фальшивка.

– Реальный «Ролекс»! – возмутился грозный Рубило. – Даж браслет – золото высшей пробы!

– Китайская фигня. Чина!

– Какая Чина?! – заводился Рубило. – Ставлю полтинник баксов, – фирменные!

– Принимаю, – согласился Бойко. – Ответный полтос на кону!

Они хлопнулись рука об руку и повеселели.

В женской комнате, в туалетной кабинке, на крышке унитаза пышной куклой в белоснежной пене кружев восседала молоденькая темноволосая красавица -невеста. Она была в свадебном платье по выбору супруга, от самого Карла Лагерфельда, в алых туфельках от Prada. Невеста безудержно, с надрывными всхлипами рыдала. Поверх кабинки свешивались крашеные гирлянды белокудрых локонов подруг.

– Хватит ломаться, дурочка! Шикарный кусок пирога обломился! – не выдержала истерики виновницы торжества, обозлилась одна из них, назначенная свидетельница, с красной лентой через плечо. Искусственная блондинка с напомаженным личиком прожжённой стервы. Она едва удерживалась в модных туфельках на высоченном каблуке на скользкой крышке унитаза соседней кабинки, пыталась дотянуться до головки невесты, чтобы погладить, успокоить, быть может, просто поправить фату, что сбилась на бок.