Одноухий спустился с дерева, набил до отвала живот холодной, начавшей уже замерзать лосятиной и тоже, разомлевший и потолстевший, заковылял на лежку. Нашел поблизости кучу гнилых, не сожженных лесозаготовителями сучьев, накрытую горкой-сугробом, и забрался под нее. Далеко убегать не надо, туша еще и его накормит.

Щель между сучьями и землей была узкая, но кунь упорно полз вперед, забирался глубже и глубже, раздвигая себе путь мордочкой, ему нужны были тепло, теснота, тишина, надежная безопасность от человека.

Вдруг капкан вновь дернул, остановил его, крепко зацепился за что-то сзади. Одноухий рванулся что было сил, вертелся, откручивал лапу, думая, что это его опять человек не пускает. Капкан теперь все время напоминал ему о человеке. И перетертые клочья кожи, на которых держался капкан, оторвались, отпустили куня.

Ноге сразу же стало свободнее, легче, хоть дикая боль и раздирала ее. Одноухий, поскуливая, начал зализывать кровоточащую, разбереженную рану, вылизывать единственный уцелевший коготь, тоже болевший, непослушный.

Утром Ларька поднялся рано. Может, не все еще потеряно? Может, и удастся взять куницу? С капканом ведь, удобно ли бегать.

— Гли-ко, — удивилась мать. — Засобирался куда-то?

Обычно в свободные от работы дни Ларька валялся в постели часов до одиннадцати-двенадцати.

— На лыжах хочу покататься, — спешно одевался Ларька. — Мне надо жратвы побольше, чтоб и назавтра хватило. Я, может, далеко укачу, так домой не вернусь. В вагончике и заночую, смену прямо приму.

— Гли-ко, — повторила мать. — На лыжах ему захотелось. Не катывался он.

Ларька преувеличенно бодро, успокаивающе сказал:

— В лесу сейчас знаешь как... Иней на всем. Тепло. Снежок падает.

— Падает, падает... С рукой-то чего сделал?

— Кот вцепился. Дозлил я его.

Хорошо, вчера вечером, когда он пришел с работы, дома никого не было. Не то бы не свалить ему на кота. Мать еще за ужином присматривалась к забинтованной руке, но спросила про нее почему-то только сегодня.

— Вцепился... — раздумывала она. — И кот вроде смирный.

— Ну да, смирный... Хочешь, я его на твоих глазах растравлю? Он не любит, когда его за хвост цапают, когда ему дрыхнуть не дают.

— Вот, концерты тут мне будет устраивать... деточка маленький.

На след Одноухого он встал с дороги вдоль Плутаихинского лога. Он чувствовал, что закапканенная куница не усидит в логу, уберется дальше. Ларька пошел по дороге и точно — обнаружил след. Такой след стыдно не обнаружить. Капкан делал его хорошо и далеко видимым, слепой заметит.

Вся надежда была на капкан и проволоку. Они ведь тормозят, выматывают куницу. Далеко ли она учешет с ними? Неужто ее Ларька не догонит и не пристрелит?

Догонит, обязательно догонит. Ноги, слава богу, длинные. Если не успеет сегодня, завтра продолжит погоню. Переночует в вагончике и продолжит. На боку у него болтается полевая сумка с едой на два дня.

Только бы куница капкан не сорвала, слабо он сидит на лапе, на одних соплях, считай.

Бежал Ларька резво, неутомимо, затвердевший после морозов снег хорошо держал лыжи. Мелкое куничье петлянье и наброды он не распутывал, он лишь искал «выходные» следы куницы, укорачивал себе путь.

Он изумлялся выносливости зверька, его, казалось, легкому ходу, изумлялся, что куница покрыла такое большое расстояние, что она даже пробовала охотиться ночью. С капканом-то? С поврежденной-то лапой?

Уже во второй половине дня он набежал сначала на лосиный, а потом и на волчьи следы. Ларька круто затормозил, ознобом охватило вспотевшую спину. Волки еще тут приклеились. Сожрут ведь заодно с лосем и не поперхнутся. Дело-то к вечеру. Через час-другой, глядишь, и смеркаться начнет, самое волчье времечко настанет. Поднимутся с дневных лежек, пойдут шнырять по лесу. Нарвешься на них — и прощай белый свет, косточек не соберут.

Но бросать след куницы не хотелось. Сколько трудов, сколько нервов потрачено.

К тому же страшно интересно было: завалят не завалят волки лося?

Перезарядив ружье картечью, Ларька, теперь уже не так прытко, двинулся снова. Авось куница и свернет в сторону. Ей-то чего от зверей надо?

Дудки, не сворачивает. Тянет и тянет за лосем и волками. И она, видно, поживу чует.

Кто же это подстрелил лося?

Нефтяники, наверно. Городские охотники зимой в лес не больно-то суются. Они больше по осени, по мелкоснежью зверя отстреливают.

Ладно, пусть нефтяники. Но почему они не преследуют подранка?

Может, не заметили, что подранок? След сперва мог быть и без крови, вот, поди, и не преследуют, махнули рукой на лося.

А если без лицензии кто-то стрелял и побоялся гнаться?

Тогда как бы в историю не влипнуть. Как бы охотинспекция тебе этого лося не приписала. Заодно и заваруху с куницей раскрутят. Егеря — не Игнатий. Тот хоть и все узнает, но доказать ничего не докажет. А от егерей отвертись попробуй.

Страх перед волками и охотинспекцией останавливал, сковывал движения, но Ларька против воли бежал и бежал, словно заговоренный, словно во сне, лишь мимоходом уже отмечая, что вся троица покамест вместе: волки, куница и лось. И, разбегись они сейчас в разные концы, он бы и не знал, за кем повернуть.

Мимоходом Ларька посматривал и на солнце, все непроизвольно прикидывал: много ли он километров отмахал, хватит ли ему времени, чтобы успеть вернуться до темноты в вагончик?

Солнце сегодня весь день будто в мутной воде плыло, такой грязноватый морок затянул небо. Весь день оно едва-едва угадывалось сквозь морок, томилось, как взаперти, не находя выхода. Но под вечер солнце все же стало одолевать глухую завесу, раздвигать, пробивать ее, веселея и молодея ликом. Закат опять намеревался быть чистым и морозным. Недолго холода отпустили.

С лосем все двигалось к развязке. Он все чаще и чаще падал, все больше пачкал снег кровавой слюной. Вдруг он понесся сломя голову, почуял, должно быть, близость волков, те тоже перешли на широкий мах, на последний, запальный гон, стая развернулась, разделилась надвое, окружая обреченного зверя.

И вскоре Ларька услышал и увидел сорок и ворон, с гамом взмывавших и опадающих впереди над косогором.

А еще немного спустя он стоял на месте расправы. Воронье и сорочье разлетелось, расселось по кустам и деревьям и еще настырнее и противнее горланило, оно вроде бы собиралось, коварно сговаривалось напасть на поднявшего их человека, заклевать его до смерти.

Ларьку слегка мутило. Он и про куницу забыл. Парня поражала кровь, много крови, ее резкая краснота на снегу. Много было и длинной бурой шерсти, будто специально надранной и развеянной по косогору. Поражали порванные, выпущенные, далеко растащенные внутренности лося, цветные, веревочные, вьющиеся. Поражал, преследовал неотвязно мутный взгляд застывшего полуприкрытого глаза сохатого.

Так вот как это бывает. Все в лесу хотят жить, все приноравливаются, все пищу добывают. А волкам и сам бог велел.

Да что волки, люди не лучше. Взять, положим, того, кто стрелял в лося. А чем, скажем, лучше отец Ларьки, которого ни разу и в лицо-то не видел?.. Ну не подонок ли, не волк? Бросил их одних с матерью и за ухом не чешет. А еще все долдонят о чем-то, призывают, воспитывают...

Внезапно Ларьку точно ножом резанули. Стонущий, укающий, студящий вой полетел над снегами, заполнил, кажется, заставил обмереть все живое на земле. Испуг был до того сильным и неожиданным, что запросто и в штаны напустить. Ноги, похоже, окаменели, приросли, никакой силой не стронешь.

Вой вырвался из ложка, из темного, крохотного и совсем безопасного на первый взгляд колка, круглившегося под косогором. И тотчас там возникли, отделились от ельника семь серых низких фигур, семь неслышных, крадчивых теней, четко различимых на пока еще белом, не успевшем засинеть снегу. Тени неторопко и ровно друг за дружкой, поднимались в угорину за ложком, тоже вырубленную, широко и пустынно распахнутую. Волки, видимо, зачуяли человека и решили убраться подобру-поздорову.