Нога ныла и мерзла, схваченные дужками пальцы онемели, перестали что-либо чувствовать, и Одноухий принялся отгрызать их, отрывать бездвижные, непослушные когти. Нет, он не понимал, что без пальцев ему будет легче освободить лапу, он просто избавлялся от лишнего, мертвого уже, ненужного теперь и мешавшего.

Пальцы он отгрыз, но капкан продолжал крепко сидеть на лоскутьях жилистой, толстой, подошвенной кожи, смоченной кровью и примерзшей к железу. Одноухий выгрыз бы из-под дужек и эти кровяные шерстистые комки, но десны тоже прилипали, оставляя на железе розовые клочья.

Он так весь день и не смог угомониться, уснуть — нога не давала покоя. Он порывался зализывать ее, капкан больно хватал, обдирал горячий язык, он подтягивал, поджимал ногу под себя, пытаясь согреть, — капкан холодил, вгонял в дрожь и все тело.

А под вечер Одноухий вдруг насторожился, рывком вскочил, замер на мгновение, вслушиваясь, — и молнией вылетел из дуплянки. Заметался, закружил по снегу, по елкам, по пню, насколько хватала проволока, — по лесу шел, скрипел лыжами, неотвратимо приближался к нему человек.

В этот день Ларька не хотел идти в лес. Надоело попусту бегать. Вот если бы хоть одну куницу поймать! А то прошло уже около месяца, как он проверяет капканы Игнатия, в каждую свою рабочую смену проверяет, а толку никакого. Закрадывалось сомнение: не напрасно ли он все затеял? Есть ли вообще в лесу куницы?

Откачав, однако, к полудню нефть, послонявшись-послонявшись по вагончику без дела, парень не выдержал и на этот раз. Может, именно сегодня попалась куница, а он просидит, не сходит. К тому же не завтра послезавтра выберется из дому и Игнатий. Давненько не выбирался, пора. Хорошо бы увести куничку из-под самого его носа.

Ларька теперь досконально знал, изучил по следам, когда и как делает обход капканов Игнатий. Перерыв у него дней десять, от силы две недели. Если же непогодь, буранит или морозит — то и дольше задерживается, не слезает с печи. Из деревни он идет по дороге, наезженной нефтяниками, не спеша идет, пешочком, лыжи везет сзади на веревочках. Иногда его попутные машины подхватывают. В лес он сворачивает неподалеку от качалок, где дорога ближе всего подогнула к Плутаихинскому логу. Другой конец лыжни он вывел на трассу высоковольтной линии, там тоже ездят нефтяники. Сняв опять лыжи, Игнатий потихоньку тащится в Кондратьевку. И охота с больными ногами такой большущий кругаль делать. А главное, все зря вроде, что-то не торопятся куницы соваться в его капканы.

Точно так же, по дороге, попадал на лыжню и Ларька, в лесу на нее неприметно не заедешь. Тот первый след, когда парень случайно набрел на охотничий путик, долго заносило, забивало снегом, но Игнатий ничего, кажется, не заметил. Вставал Ларька на лыжню — и ни шагу с нее до самой высоковольтки. К капканам он не притрагивался, не подъезжал даже близко, чтобы не вызвать у старика никаких подозрений. Обратно, до качалок, он вышел в обход, дорогой, — зачем лишний раз топтать лыжню.

Реденький пушистый снежок кропил землю, сразу припорашивал след — самая подходящая погодка проверять чужие капканы. Утром на лыжне ничего не распознаешь.

Лыжи по снежку скользят бесшумно, накатисто, никаких почти усилий для этого не требовалось, знай только ноги переставляй. Ларька бежал и бежал, зажав обе палки под мышками, нигде не останавливаясь, не притормаживая, — он еще издали видел, что очередной капкан опять пуст, как был поставлен в начале зимы, так и стоит, никем не потревоженный. Лишь два капкана за все это время сработали: в один попала и замерзла сойка — так ей и надо, допрыгалась, дура горластая; другой спустила мышь, которую дужки схватили и чуть ли не перерезали насовсем поперек тела. И сойка, и мышь целую неделю торчали в капканах, потом их Игнатий вынул, однако никуда не выбросил, а подвесил вдобавок к приманкам, над этими же капканами.

Ларька до того слабо верил в удачу, до того привык к пустым капканам, что, когда вдруг увидел рыжий, огненный вихрь, вьющийся возле одной дуплянки, он так и остолбенел, выпустив палки из подмышек... Куница! Да еще живая, целехонькая! Наконец-то!

Взяв зачем-то на изготовку ружье, будто в капкане волк или медведь сидел, Ларька суматошно подкатил к дуплянке. Куница бесновалась на проволоке, как собачонка на привязи. Она прыгнула от Ларьки на елку, гибко сновала между веток, пряталась за ствол, высовывая лишь маленькую треугольную головку с одним ухом. Ухо, наверное, в драках потеряла. Старая, пожившая, должно быть, куница.

Ах, как она была хороша! Как нарядно желтело пятно на горле и грудке, как волновался, переливаясь многоцветьем, длинный и густой мех, как летал за ней неотступно пушистый хвост, помогая управлять длинным телом! И никакого вроде испуга на хищной звериной мордочке. Или звериный лик не очень понятен человеку?

Капкан совсем немного защемил ей ногу. Кроме того, лапа под дужками была начисто отгрызена. Почему она не смогла вырваться?

То, что куница окажется живой, Ларька никак не предполагал. Что же с ней делать теперь? Как в таких случаях поступает Игнатий? Берет, наверно, палку, хлоп по голове — и готово. Этот бугай все может, у этого живодера рука не дрогнет. Вон как он с телками и кабанами управляется. Лучший в деревне резальщик. По-чешет-почешет кабану за ухом, тот разнежится, разляжется, Игнатий ему левую переднюю ногу оттянет — тык ножом, в сердце точно, кабан только схрюкает. А телку или корове кровь из горла так выпустит, что ни капли мимо подставленного тазика не прольется. Ему по осени за работу столько надают свежатины, что и своей скотины держать не надо.

Ларька выломал из коряжины увесистый сук, отмотал проволоку от перекладины, оторвал вцепившуюся в дерево куницу, шипящую, оскаленную, держал ее на проволоке в вытянутой руке, держал на весу, чтобы она поскорее устала, утихомирилась, обвисла. Но куница была неутомима, свивалась в клубок, дергалась, тянулась лапами, пытаясь за что-нибудь ухватиться. Попробуй попади ей суком в голову. Попробуй усмири с одного удара. Нет, не убить ему так куницу. Рука обязательно подведет.

А что, если снова привязать к чему-нибудь зверька, отойти немного и из ружья шарахнуть? Просто и наверняка получится. И не надо никакого сука, не надо будет смотреть в глаза кунице.

Ларька перехватил проволоку поближе к капкану, хотел прикрутить ее к ветке над головой, но тут куница, извернувшись, поймалась одной лапой за рукав фуфайки, а в следующую секунду она уже впилась зубами и когтями в голую руку парня — рукавицы тот сунул в карман, когда отвязывал проволоку. Ларька взревел, задергал, забывшись, рукой, стряхнул жалящий, рвущий, урчащий комок и только тогда с ужасом опомнился, упал плашмя, стараясь вновь ухватить выпущенную проволоку, промахнулся, однако, лишь снег сцапал. А куница уже взлетела на елку, кинулась по веткам, прыгнула на другую елку, но не рассчитала, сорвалась — мешали капкан и проволока, — ринулась наутек низом, по снегу, приволакивая заднюю ногу с капканом, оставляя за собой борозду от него.

Ларька, приподнявшись, стоя на коленках, сорвал из-за спины ружье, пальнул вдогонку — да где там, попадешь разве, куница была уже далеко, мелькала меж деревьев легким красным флажком.

Долго стоял на коленях Ларька, долго не мог опомниться, прийти в себя. Вот тебе и наказал, называется, Игнатия, вот тебе и загнал буровикам куницу. Близко, под самым носом было — ан сплыло, только хвостиком помахало.

С руки у него капало, вся кисть была изорвана и искусана, раны глубокие, долго не затянутся. Снег кругом красный, приклад ружья тоже в крови.

Вынул носовой платок, обмотал кое-как руку и подался, подобрав палки, обратно по лыжне. В вагончике есть аптечка, нужно скорее обработать раны йодом и забинтовать хорошенько. С такой рукой за куницей не погонишься. Впрочем, и здоровые руки едва ли тут выручат. Капкан для куницы — не больно, видать, какая помеха.