Дальше надо жить.

Сразу после коллективизации не одно лето подряд засухи выпали, голод нагрянул. Как перебились те годы с тремя детьми — плохо понятно. Даже приданое Прони спустили на рынке в райцентре, выменивая его на тяжелые буханки, которые и хлебом-то почти не пахли. Да еще выручала охота Игнатия. Нет-нет да и принесет из лесу замерзшего глухаря или зайчишку — силками и петлями ловил, пороху тогда не достать было.

Повезло Игнатию и на фронте. Редко как кому повезло. До самой Германии прошел — и целехонек, при руках, при ногах остался. Всякое, конечно, бывало, война есть война, и больной и контуженный по госпиталям валялся, и в окружение однажды попал, семнадцать суток тянули всем взводом, считай, на снеговой воде, которую кипятили с мелко нарезанными кусочками сыромятной кожи, но главное — ни одной пулей, ни одним осколком мужика не задело, это ли не везенье?

Войну больше Проня на себе вынесла. Четырех ведь ребятишек уберегла, сохранила. Четвертого, самого маленького, Игнатий лишь после войны увидел. Когда он возвращался домой — господи, кто это его встречает? Проня ли? Кожа да кости выпирают, в гроб краше кладут. Ребятишки тоже не лучше, только голодные глазенки посверкивают.

Выправилась, однако, Проня, нагуляла тело, еще троих Игнатию родила, хоть жизнь после войны в деревне и не легко налаживалась — мужиков мало, техники, можно сказать, никакой, председатели едва ли не каждый сезон меняются, один удалее другого на пост садятся, трудодень, упирайся не упирайся, туго, с гулькин нос, оплачивается. Опять же охота выручала. Зимой с работой в колхозе полегче, и Игнатий между делом занимался промыслом, сдавал весной пушнину, зарабатывал в иной удачный сезон больше, чем за весь год в колхозе. Все на ребят уходило.

Учились, взрослели ребята, по городам разъезжались. А ведь как уговаривали, удерживали всех. Особенно последнего, Ванятку. Нет, не смогли удержать.

Как ни худая нынче выдалась осень, Игнатий, однако, выбирался все-таки в лес. Сделал несколько новых дуплянок по склону Плутаихинского лога, подправил и кое-какие старые дуплянки, которые стояли подальше от речки. Но капканы пока нигде не насторожил, рано еще было, куница не выкунилась. Да и вообще решил дождаться хорошего снегу, начинать промысел без лыж — не по его ногам.

Отверстия в дуплянках он делал высоко над землей, не то в конце зимы к ним подберутся сугробы. Проверять дуплянки он нычне редко будет, и попавшаяся в капкан, зависшая на перекладине куница не должна доставать снег, иначе ее живо изгрызут, «подстригут» мыши.

Побеспокоился он и о том, чтобы к каждой дуплянке хороший подход был, без особо крутых спусков и подъемов, без непролазных чащобников и буреломных завалов по дороге. Ходок он теперь никудышный, так что зимой с любой горушкой, с любым, даже самым малым препятствием на путике придется считаться, каждый свой шаг выверять.

А перед самым праздником пожаловали к Игнатию гости. Прыткий, заляпанный по крышу грязью уазик остановился возле дома. С правой стороны его вылез большой, упитанный, краснолицый мужик, в валенках, в черном овчинном полушубке, в лохматой хорьковой шапке — надежно оборонился от мороза, с левой — другой здоровяк, помоложе, этот во всем военном, без погон только, в фуражке с красным околышем, в бушлате, в яловых сапогах, сбежавшихся гармошкой на толстых икрах. Недавно, видать, отслужил парень.

— Здесь, кажется? — сказал первый.

— Пожалуй... — поддержал второй. — Правильно нам толковали. Бобыль обитает, сразу заметно — окна без занавесок.

Приезжие уверенно пересекли двор, уверенно поднялись на крыльцо, уверенно постучали.

— Здорово живем, хозяин!

— Живем, живем, — не торопился сползать с печи Игнатий. Печь он хорошо протопил утром, к полудню она накалилась — самое время греть кости.

— А мы к вам по делу, Игнатий Терентьевич.

— Вижу, что за надобностью. Иначе б не узнали имени-отчества.

— Точно, Игнатий Терентьевич, побеспокоились.

Разговаривал с Игнатием мужик в хорьковой шапке на правах, видно, старшинства и начальственного положения. Шофер с любопытством оглядывал нехитрое стариковское житье, запущенное, прибираемое от случая к случаю.

— Слезайте-ка давайте, Игнатий Терентьевич, — предложил краснолицый. — Послушайте, посмотрите на нас, а мы, в свою очередь, вас послушаем, — водрузил он, не долго думая, бутылку на стол.

— Серьезное, должно, дельце, — крякнул, покосившись на водку, Игнатий.

— Очень даже серьезное, Игнатий Терентьевич... Раздеться можно?

— Валяйте... раз уж пришли. Не гнать же вас.

Игнатий еще долго ворочался, возился на печи, столкнул на пол горячие, толсто подшитые валенки, сам наконец неуклюже и неохотно сполз по шаткой приступке. Надел валенки, поправил задравшуюся на спине рубаху.

Гости тем временем разделись, остались в одних свитерах, сидели за столом, молча и терпеливо посматривали на хозяина, примерялись к нему.

— Стакашки найдутся? И чем-нибудь зажевать, занюхать? — спросил краснолицый. Он был коротко стриженный, с колючим седым ершиком, с могучей шеей, с острыми, въедливыми глазками. У шофера без фуражки оказалось совсем молоденькое, незащищенное лицо, напряженное, исполнительное.

Игнатий сходил на кухню за стаканами, хлебом и соленой капусткой. Чего-чего, а капустки и картошки у Игнатия много. С огородом Лидия и Ванятка управляются. Приезжают зимой, берут сколько надо — у них в городе картошку и капустку хранить негде: ни голбца, ни ямы под рукой.

— Не обессудьте... какое есть угощенье.

Краснолицый налил всем водки, поднял стакан:

— Ваше здоровье, Игнатий Терентьевич. Меня Романом Алексеевичем звать, можно просто Ромой или Алексеичем, его — Саней, Сашей... как угодно.

Рома и Игнатий выпили, Саня сослался, что он за рулем.

— Говорят, Игнатий Терентьевич, вы отличный охотник? — начал мягко стелить Рома.

— Какой уж я охотник. Едва ноги передвигаю.

— Не скажите. Вид у вас еще бравый.

— Разве я таким был, — с нескрываемой горечью сказал Игнатий. — Вы меня молодого не видели... И-иэ-эх! — вдруг мучительно застонал он. — Сбросить бы сейчас годочков двадцать. Порыскать бы еще с ружьишком.

— Но мы слышали, что вы нынче опять собираетесь?

— Так, пустое, — махнул рукой Игнатий. — Причуда уже стариковская, а не охота. В последний раз. На пять всего куничек договор заключил. Смех.

— Почему смех?

— Я раньше за одну осень больше настреливал.

Рома еще налил в стаканы и решил, должно быть, что пора приступить к делу, ради которого они приехали.

— Игнатий Терентьевич, знаете... Короче, мы предлагаем продать нам куниц, которых вы поймаете.

— Да вы что, мужики? — опешил от неожиданности Игнатий. — Я ведь уж пообещал, заверил...

— Кому пообещал? Кого заверил? — Голос у Ромы напрягся, встревожился.

— Заготконторе... Кому я еще могу.

— А-а, вон вы о чем. — Рома облегченно засмеялся. — А я не понял сначала, напугался. Неужто, думаю, кто-то опередил нас, забил куниц... Странный вы человек, Игнатий Терентьевич. Скажите, сколько получает охотник за каждую куницу?

— Ну, около сорока рублей. Иногда больше, иногда меньше... Смотря какая шкурка.

— Вот, а мы вам предлагаем по сту... Как? Устраивает? Есть или нет разница? — напирал Рома.

— Да вы что, мужики, — твердил свое Игнатий, — додумались... У меня же договор.

— Договор можно и не соблюсти. Неудачный, мол, сезон выпал. В тюрьму ведь за это не посадят.

— Не посадят, конечно. А вот доверять перестанут...

— Да зачем вам чье-то доверие? Сами же сказали, что последний сезон охотничаете.

— Последний... в том-то и дело. И все насмарку... Я всегда выполнял договор.