Следы свои подле дуплянки он замаскировывать не стал. Бесполезно, все равно Игнатий обо всем догадается.

«Раздолбай! Лопух полоротый! — распинывал себя дорогой Ларька. — Не сумел с куницей сладить, башкой ее о дерево трахнуть. Какой ты, к черту, мужик? А еще в армию навострился!»

Вырвавшись, чудом избежав расправы над собой, Одноухий что есть духу уносил ноги — подальше, подальше от страшного теперь места, человек может пойти по следам, человек может снова поймать, снова поднять на проволоке за лапу и держать вниз головой, человек может опять выстрелить и снести второе ухо.

Он выскочил в угор лога, пересек примыкающий к старому лесу осинник — и вырвался на простор вырубок. Он уходил на северо-восток, туда, где вроде бы меньше возвышалось над лесом буровых вышек, где тайга обманчиво синела, казалась не такой вырубленной.

Бежать было тяжело. Три ноги — не четыре. Да еще надо волочить капкан с проволокой. Особенно изводила проволока, — стальная, жесткая, она свивалась и развивалась сзади звенящей пружиной, прыгала, нахлестывала, как бы подгоняя, куня, цеплялась за снег, за стволы деревьев, так дергала порой ногу, что приходилось останавливаться.

А сквозь сухостойник, сквозь цепкий, переплетающийся кустарник и подавно трудно продраться, кунь тотчас застревал, рвался, выдергивая запутавшуюся проволоку, кусая ее, кувыркаясь, а выбравшись из чащобника, искал путь посвободнее. Старался бежать чистым от подроста ельником — там проволока реже за все хваталась — или выбегал на пустыри, эти недавние свежие вырубки, хоть днем они и пугали Одноухого. Ночью порыскать, помышковать на пустыре — милое дело, а вот днем, когда тебя далеко видно... Не зря кунь — ночной хищник, не зря любит глухие перестойные леса, которых так мало уцелело вокруг.

Но сейчас пустыри для Одноухого были спасением, по ним он передвигался намного ловчее и быстрее, он все еще неослабно боялся преследования.

А когда над землей упали сумерки, сегодня безлунные, темные, теплые, редкие для охоты сумерки, когда все кругом наполнилось привычной ночной жизнью, Одноухий побежал только пустырями, освободился понемножку от страха, нагнанного человеком. Темнота — это кунья стихия, люди ночью по лесу не шатаются. Он стал чаще делать передышки, зализывал болевшую лапу (железо сегодня не очень кусалось), выгрызал под дужками налипший и намерзший снег вместе с кожей и шерстью. Он даже пробовал мышковать, карауля у гнилых пней и занесенных куч хвороста выскакивающих полевок. Охота, однако, не шла, прыжки Одноухого из-за капкана и проволоки получались слабые, замедленные, полевки успевали увернуться и юркнуть в повсюду просверленный ими снег.

Следовало искать другую пищу, за которой не надо бегать и прыгать. Капкан по-прежнему отнимал много сил и тепла. Вчерашних кишок хватило ненадолго.

Летом бы кунь на пустырях не пропал, живо бы нашел и разорил осиное или шмелиное гнездо, а то, на худой конец, закусил бы и ящерицей, и лягушкой. Зимой же каждый пустырь, если не брать в расчет мышей и полевок, выглядел необитаемым.

Одноухий высматривал над сугробами вершинки торчащего шиповника, разрывал снег: на некоторых кустах сохранились ягоды, не склеванные осенью птицами. Ягоды были сладкие, ароматные, приятно и освежающе таяли во рту.

Но одним шиповником сыт не будешь, да и совсем немного уцелело его на кустах. Мясо необходимо, мясо, рябчиковое или мышиное, заячье или беличье, любое мясо, свежее или протухшее, горячее или замороженное, только оно прибавит сил, согреет, уймет боль в ноге.

И среди ночи Одноухому неожиданно повезло. В чуть ослабленной, зыбкой какой-то понизу темноте он вдруг заметил далеко впереди борозду, броско разделившую пустырь. Кто-то прошел большой и тяжелый, взбуровив и разбросав по сторонам комья снега. Уж не человек ли?

Одноухий долго присматривался и принюхивался к борозде издали, крался вдоль нее, не решаясь приблизиться, пока наконец не уловил отчетливый лосиный запах.

Борозду проложил не один лось. По его следу увязались волки, нахальные, устремленные.

Лось был ранен, шаг неуверенный, неустойчивый, короткий, зверь часто совался мордой в снег, ложился, выминая, вытаивая грязным телом глубокие ямы, пропитанные кровью. И по краям следа набрызгано, намерзло много кровяных шариков.

Лось протянул через пустырь вечером, а то и днем, волки пробежали совсем недавно, их въедливый псовый дух забивал местами напрочь все другие ночные запахи. Никуда не уйти лосю от волков.

Сглатывая на ходу черные шарики, одноухий пустился вслед за лосем и волками. Может, и ему удастся кое-чем поживиться. После волчьего пира всегда что-нибудь остается. Волки Одноухого не пугали. В крайнем случае он запрыгнет на дерево. В лесу у куня нет врагов страшнее человека.

Следы преследуемого и преследователей тоже тянулись больше по пустырям и слабозаросшим вырубкам. Плохо державшийся на ногах лось боялся спускаться в лога, забираться в чащобники и буреломники. Огибал он стороной и наносное, навьюженное многоснежье, чтобы не тонуть, не биться в нем, теряя последние силы.

Одноухий ковылял рядом с глубоко проторенной лосем и волками тропой. Он устал, хотелось залечь куда-нибудь под снег, угреться, уснуть, дать отдых, покой измотанному телу, сильно опавшему в боках за эти двое суток. Но на пустой желудок не ляжешь, замерзнешь мигом, и густой мех не поможет. Кроме того, время лежки не настало. Ночью следует охотиться, тем более такой ночью, мягкой, будто придавленной и приглушенной.

И Одноухий, забывая об устали, прыгал и прыгал, все больше и больше привыкая, притерпеваясь к боли в ноге, капкану и проволоке, как уже к чему-то своему, неотъемлемому.

Запах парного лосиного мяса и глухое волчье ворчанье он уловил издали. Кунь прибавил шагу, запрыгал резвее, хоть спешить было и незачем, к мясу все равно не будет доступа, пока волки у лося, пока они не нажрутся вволюшку.

Они настигли его на открытом пологом косогоре, затянутом мелким кустарниковым липняком и осинником, редко-редко уцелели здесь старые, покалеченные при лесозаготовках липы. Косогор в нескольких местах был до земли истолочен копытами, забрызган кровью. Волки, видать, не раз окружали и бросались на зверя.

Это был громадный, поживший свое, побегавший по лесу сохатый, который, не будь он ранен, едва ли бы дался волкам. Его вислогубая, горбоносая морда задралась вверх, левый рог глубоко всажен в снег, правый угрожающе торчит гребнем кривых отростков. Весь бок сохатого уже разворочен, разодран, слабо курится, одни волки лежат, как бы присосавшись, возле туши, другие, отгрызая и отрывая по большому куску, отходят, кромсают мясо, прижимая его лапами, глотают жадно, с хрястом перемалывают мелкие кости.

Одноухий кружил на безопасном расстоянии, подбирал, слизывал мелкое крошево, когда какой-нибудь волк убегал за очередной порцией. Волки не обращали на куня внимания. Только худая остромордая волчица яро зарычала и прыгнула для острастки в его сторону. Одноухий не замедлил взметнуться по корявой липе, сломленной посередке и пустившей в сломе пышный куст веток, голых сейчас, напоминающих растрепанную метлу на толстом шишковатом черене.

С липы все волки хорошо видны. Было их семеро: могучий, невозмутимый матерый, с короткой мощной шеей и широкой грудью; подвижная нервная волчица, в белесых подпалинах по бокам; два волка-переярка, крупных, переросших мать, и трое прибылых, нынешнего позднего помета волки, еще по-щенячьи суетливые, неловкие.

На липе, в удобном месте-метле, Одноухий и дождался, когда волки насытились и с отвислыми, вздутыми животами цепочкой, след в след, утянули за матерыми вниз по косогору в ложок, где сохранилась куцая куртинка хвойного леса. Там они будут спать днями, а ночами наведываться к туше, в два-три захода умнут всего лося, все мослы дочиста обгложут.