Прислонившись спиной к стенке окопа, он слушал эти ночные звуки, которые словно убаюкивали, настраивая на мирный лад. Лейтенант закрыл глаза. Вспомнил свой двор, свою маму, соседей, товарищей, многие из которых сейчас тоже где-то на фронте.

«Как там мама? Переживает, наверное. А я ей так и не написал с того момента, как отправился на формирование. Некогда было. Некогда, согласен. Но все же… Надо было написать, чтобы не волновалась. Теперь уж завтра, при дневном свете напишу. Тихо. Лечь бы поспать. Нельзя. Нужно еще раз все проверить, все обойти, а потом уж спать». Он стал проваливаться в сон. Мысли стали путаться. В голове появлялись образы, никак не связанные между собой. Словно какая-то карусель из эмоций и воспоминаний. Лейтенант задремал.

– Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, – кто-то тряс его за плечо. Краснов вздрогнул. Он не ожидал, что уснет, потому испугался того, что что-то случилось, а он пропустил.

– Кто это? Ты, Лещенко?

– Я, товарищ лейтенант.

– Что случилось? Сколько времени? – спросил он и машинально посмотрел на часы.

– Ничего не случилось, все в порядке, как и должно быть.

– Фух, что-то сморило меня.

– Бывает. Сейчас и поспать можно, пока есть возможность. Но для начала нужно поесть. Я тут ужин принес, взял, так сказать, на себя смелость.

– Спасибо, Лещенко, только зачем? Я сам бы.

– Думаете, угождаю?

– Была такая мысль, не скрою.

– Вовсе нет. Я от чистого сердца.

– Верю. Спросонья подумал не то.

– И я Вам верю, – улыбнулся сержант, протягивая котелок. – Ешьте, а то остынет.

– Сам то ты ел? – лейтенанту снова стало неловко перед подчиненным.

– Нет еще, но мой ужин уже при мне, – сказал сержант, показывая котелок во второй руке.

– Ну тогда садись, вместе поедим, а потом пройду еще раз по позициям.

– Я уже обошел. Все в порядке.

– Спасибо. Но я еще сам, понимаешь?

– Понимаю. Давайте есть, а потом сходите.

Они сделали из ящика стол, поставив котелки и разложив хлеб и прочую нехитрую солдатскую еду.

– У меня есть галеты. Будешь?

– Не откажусь, товарищ лейтенант. Хоть и субординация должна быть.

– Полно тебе. Мы с тобой, да и все остальные, в одной упряжке, к чему сейчас формальности?

– И то верно. А завтра нам эту упряжку везти придется.

– Это точно. Хорошо, что сегодня так и не начали.

– Да, кто-то заплатил своей жизнью за нашу передышку.

– Не думал об этом.

– Да и не нужно. Ни к чему. Будете думать обо всем, с катушек съедете. На войне надо меньше думать.

– А ты о чем обычно думаешь?

– Я? Если нормально все, то о доме, о семье. А если неспокойно, то только о бое думаю, о противнике, но это редко со мной бывает.

– Знаешь, я тоже о доме стал часто вспоминать. Соскучился.

– Знакомое дело. Солдату на войне только и остается жить воспоминаниями. Домой-то не сходишь, увольнительных нет.

– Знаешь, я как будто стал по-другому на мир смотреть. Словно глаза открыл. Увидел этот мир без прикрас. Понял, что люди не все хорошие, что есть среди людей и откровенные негодяи.

– Вы про кого-то из наших?

– Нет, я в общем говорю. Зачем люди войны затевают? Неужто, не хочется жить в мире и согласии?

– Для того и затевают, что завидуют чужому миру и согласию. А еще чужой кусок всегда слаще.

– Не понимаю. Неужто на Земле всем места не хватает?

– Человек – такая скотина, ему всегда мало кажется. Вот, глядишь, еще немного оттяпаю и все, успокоюсь. Оттяпает, а потом опять корысть заедать начинает.

– Похоже, что так. Как думаешь, устоим завтра?

– Надо устоять. Хватит уже нам пятиться. И так врагу много чего оставили, пора бы и назад уже забирать.

– Это верно. А ведь у кого-то из бойцов родные на оккупированной территории. Каково им?

– Да уж не лучше, чем нам, факт. Я бы, если такое случилось, не знаю, что делал бы. На стену бы лез. Может, даже сбежал бы и через линию фронта перешел бы.

– А смысл?

– Смысл? Про партизан то наверняка слышали. Там тоже воюют. Вот и я бы. Я сам из деревни. В своей округе каждый кустик знаю. Хрен бы они нашли меня.

– Но ведь это же дезертирством признали бы?

– Признали бы. Только, товарищ лейтенант, по совести скажите. Вот отступает наша армия, оставляет территорию и людей. Сильно это от дезертирства отличается?

– Ох, получишь ты за свой язык. Болтаешь много.

– Я знаю, где, с кем и о чем говорить. Я же сказал, что верю Вам.

– На мой счет можешь не сомневаться.

Они замолчали. Стали доедать уже остывший ужин. В тишине раздавались только шум ложек о котелки и изредка разговоры неподалеку в окопах.

Доели молча. Облизав ложку, лейтенант убрал ее и посмотрел на сержанта. Тот уже закончил с ужином и сидел, опустив голову, словно старался что-то разглядеть у себя под ногами.

– О чем задумался, сержант?

– О «воробышке».

– О чем? – переспросил Краснов.

– О мальчишке на станции. Помните? С огурцами который.

– Помню. А почему он «воробышек»?

– Имя-то у него не спросили, а как его еще назвать? Внешность у него птичья. Вот потому и окрестил я его «воробышком».

– Ему подходит такое имя. А что ты его вспомнил?

– Не знаю. Сказал Вам про дезертирство и вспомнил. Ведь народ нам, армии, отдает все, зачастую последнее, а мы его бросаем. Потому и совестно мне. Стыдно. Вот сидит сейчас под немцем такой же «воробышек», который отступающую армию видел, и, возможно, также угощал чем-то. Сидит и думает: «Я отдал своей армии, что мог, а где она теперь? Почему я под немцем? Когда наши придут?». И спросить не у кого, ответить тоже некому. Вот и задумался я.

– Сам же говоришь, что меньше на войне думать нужно.

– Говорю. Только не всегда получается, как хочешь. Ладно, пора мне, товарищ лейтенант, пойду солдат проведаю. Разрешите идти?

– Иди, Лещенко. Спасибо за компанию.

– И Вам, товарищ лейтенант.

– Иди, мне тоже пора. Проверю посты, что да как.

Они расстались. Лейтенант еще раз обошел позиции, проверил посты. Все было в порядке, все было готово. Бойцы собирались спать. Проверив посты, лейтенант вернулся к себе и тоже лег. Уснул не сразу. В голове крутились мысли: о семье, о войне, о людях в оккупации. Он лежал и думал. В нем действительно что-то изменилось. Наивность и недоразумение уступили место протесту, гневу и злости. Злости против фашистов, заваривших эту кашу.

Лещенко зашел в землянку. Часть бойцов уже спала, часть занималась своими делами, стараясь быстрее закончить и также лечь спать. Сенцов сидел в углу, рядом с лампой-коптилкой, сделанной из гильзы. Боец что-то писал на клочке бумаги. Стараясь не шуметь и никого не задеть, сержант пробрался в угол землянки к Сенцову.

– Чего не спишь, Сенцов?

– Сейчас допишу и буду ложиться.

– Домой пишешь?

– Да, пока время есть. А то завтра не известно, что будет.

– Что будет, все нам достанется, – Лещенко улыбнулся.

– Не опозоримся, товарищ сержант, отсыпем немцам по полной.

– Ох, какой бравый, – начал задирать его сержант.

– Трусить не буду, уж поверьте, – насупился Сенцов. Он дописал письмо и складывал треугольник.

– Да я шучу, ишь надулся сразу. Не обижайся, это я так, для поднятия боевого духа.

Сенцов промолчал. Он не обиделся на сержанта, просто хотел показать, что не боится и готов дать отпор врагу. Еще совсем молодой, мальчишка еще.

– Мать честная, – удивленно произнес Лещенко, глядя на Хаблиева. Тот сидел немного отвернувшись от Сенцова и чем-то сосредоточенно занимался.

– Ты где взял такой меч-кладенец, богатырь осетинский?

В руках у Хаблиева был длинный клинок, длиною не менее сорока сантиметров.

– Это не меч, это кинжал, кама по-нашему, – сказал осетин, поспешно спрятав кинжал в вещмешок.

– Ты его с собой из дома привез что ли?

– Да. Отнимать будете?

– Семейный, небось?

– Да, отца, а ему от деда достался, а деду от его отца. Мой дед говорил, что этим кинжалом предки против турок воевали.