Сенцов опустил глаза, поняв, что сболтнул лишнего.

– Не робей, Сенцов. Дальше нас наш разговор не пойдет. Не такой я человек, – также добродушно продолжил Лещенко.

– Вам, товарищ сержант, тоже не мешало бы осторожнее озвучивать свои мысли, ну или хотя бы понятнее. А то развели домыслы: что, куда, а что там? Услышит кто из особистов, может попасть тебе, Лещенко, – уже миролюбиво сказал лейтенант.

– Потому и говорю при вас обоих, так как не опасаюсь. Скажу еще вот что. Раз силу такую собрали и гонят, что есть силы, то очень может быть, что немцы с такой же силой уже там, куда мы едем, или на подходе. Очень может статься, что прямо с колес в бой придется вступать. Потому и задумался. Готовлюсь, так сказать, настраиваю себя. А ты сразу «струсил». Не струсил, но и в пекло без головы лезть не хочу. Моя задача как солдата – нанести урон врагу, измотать его, чтобы зря жизнь свою не отдавать. Понял теперь, вояка?

Лещенко, улыбаясь, смотрел на сконфуженного Сенцова. Тот уже был готов провалиться сквозь землю от стыда, но куда денешься из едущего вагона?

– Ну, ладно, предлагаю всем помириться и забыть, – сказал Краснов, кладя им руки на плечи.

– А мы и не ссорились, товарищ лейтенант. Ссориться с врагом будем, сильно будем ссориться, в морду будем бить, чтобы знал, сволочь, с кем связался.

Глаза Лещенко засверкали. Он давно уже устал находиться в тылу, давно рвался в бой, горел желанием мстить за прошлый позор. Из-за ранения он не участвовал в контрнаступлении под Москвой. Точнее он там был только в самом начале, потом был ранен и не смог со своими товарищами отбросить врага от столицы. Теперь же он жаждал реванша и мщения. Ему самому нравилось то, что новые только укомплектованные соединения едут навстречу врагу. Как это было не похоже на начало войны, когда не хватало ни боеприпасов, ни техники, ни обмундирования. Он помнил, как их полк отступал, ведя ожесточенные бои с наседающим противником. Помнил, как попали в окружение и полк был полностью разбит. Помнил, как остатки полка мелкими группами пробирались лесами на восток. Как он с несколькими бойцами примкнул к соединению, собранному из таких же мелких групп – остатков некогда полноценных батальонов, полков, дивизий. Он все это помнил: и как приходилось днем прятаться в лесах, чтобы ночью опять начать движение и как оставляли раненых в деревнях, так как не было возможности вынести всех. Что с ними потом стало? Нашли их немцы или нет? Если нашли, то что с ними сделали? Лещенко старался не думать об этом. Но эти вопросы постоянно всплывали в мозгу. И тогда он старался утешить себя другими воспоминаниями. Вспоминал, как практически каждый день не давали покоя врагу, нападая отдельными группами на небольшие колонны, комендатуры, склады, как отбивали своих советских людей, взятых в плен гитлеровцами. Он помнил это. И прекрасно понимал, что можно бить врага, можно. Нужно только учиться этому. Учиться воевать, через кровь, лишения, потери и боль. Нужно учиться. И мы обязательно научимся. И победа будет за нами. Но победа будет трудной, ее нужно будет не просто заслужить, ее нужно вырвать у врага, переломив ему хребет. Только хребет у него, судя по всему, еще крепкий. Потому и ломать его собралась такая сила.

Паровоз летел дальше, а наши герои, стоя у двери, молчали. Каждый думал о чем-то своем: о доме, о семье, о предстоящих боях… Был уже полдень, стало очень жарко. Спасало только то, что через открытую дверь обдувало большую часть вагона, иначе пришлось бы сидеть в ужасной жаре и духоте. Остальные бойцы из-за жары стали придвигаться ближе к проему, чтобы ветер, хоть он был и горячий, обдувал их. Эшелон стал замедлять ход. На горизонте показалась какая-то станция, название которой потом так никто и не смог вспомнить. Показалось небольшое станционное здание, дома неподалеку и огромное количество вагонов, занятых военной техникой и солдатами.

Станция была крупной. На всех путях, где только было возможно, стояли военные эшелоны. Меж ними изредка мелькали фигуры работников железной дороги. Все эшелоны ждали смены паровоза, чтобы отправиться дальше. Похоже, что был какой-то приказ, иначе как объяснит то, что солдаты не вылезали из вагонов и ждали отправки, стоя у дверей, пытаясь хоть немного освежиться после душного и жаркого вагона. Эшелон остановился, и подчиненные Краснова также столпились у дверного проема. Неожиданно к вагону подошел мальчишка. Мелкий еще, лет восьми-девяти. В руках у него было ведро, наполненное огурцами. Он стоял, как-то нерешительно оглядывая вагон, не забывая при этом смотреть по сторонам. Видимо, он боялся, что кто-то из станционных работников увидит его и прогонит, или еще хуже – поймает и отведет куда-нибудь. Так он стоял с минуту. Наконец, его окликнул Лещенко.

– Что, малый, потерял кого?

Мальчик вздрогнул, словно испугался вопроса, но тут же взял себя в руки и уже смелее подошел ближе.

– Нет, товарищ солдат. Не потерял.

– А что ж ты, словно ищешь кого-то?

– Да вот маменька послала меня на станцию. Велела огурцов набрать и отнести, сказала отдать солдатам. Да велела отдать настоящим солдатам, тем, кто воюет. А то, говорит, есть такие, что только форму носят, а на деле – в тылу отсиживаются.

– Так и сказала?

– Да, так и сказала.

– А как же ты определишь: воюют они или тыловые?

– Как-как? Те, кто воюют, они раненые часто. А раз раненые, то бинты на них должны быть. А я что-то с бинтами и не вижу никого.

– Это тебе, мальчик, долго придется искать таких, кто в бинтах весь. Да и ехать они будут в другую сторону. Не туда, а оттуда скорее всего, – вмешался в разговор лейтенант.

– А вы куда едете?

– Это, малец, тебе знать не обязательно. Тайна военная, – ответил Лещенко, напуская на себя серьезный вид. Про себя же он уже успел окрестить мальчишку «воробышком» из-за его худобы и неразвитости тела в силу небольшого возраста.

– Вы, товарищ красноармеец, меня не пугайте. Я тайны хранить умею, и мне можно доверять их, – «воробышек» оказался с «зубами».

– Ишь ты, бравый какой. Смотри, скажу твоей мамке, что ты солдатам грубишь. Вмиг выпорет, – сержанту все больше нравился мальчишка.

– Неа, – ответил тот, улыбнувшись во весь рот и принимая гордую позу. – Не выпорет, не догонит.

Солдаты, слушавшие этот разговор, весело засмеялись. Все были рады этой небольшой передышке, так как устали от стука колес и раскачивания вагона. А тут перед ними мальчишка. Такой беззаботный и домашний. Словно нет войны, оружия, обмундирования, сапог и ожидания. Ожидания боя, неизвестности. Ведь многие из солдат сами еще не так давно бегали от мамки или отца, дабы не получить нагоняй за свои шалости.

Малец же, совсем освоившись, подошел вплотную к вагону. Ему было ужасно интересно. Он хотел попросить потрогать ремень и портупею у лейтенанта, и, если повезет, кобуру, но никак не решался.

– Ты что-то спросить хочешь, мальчик? – задал вопрос лейтенант.

– Я… это.. Можно мне ремни ваши потрогать, товарищ командир?

– Откуда ты знаешь, что я командир?

– У Вас на петлицах квадратики. Нам в школе Федор Семенович рассказывал, я и запомнил.

– А кто такой Федор Семенович?

– Учитель у нас был. Да как война началась, ушел на фронт. И папка мой ушел. Много мужиков ушло из нашей деревни. Теперь я у мамки главный помощник. Мне папка так и сказал: теперь ты за меня. А потом ушел.

– Отец-то пишет? – осторожно спросил Лещенко.

– Писал, да вот уже месяца два, как писем нет. Мамка плачет ночью, я слышу. А я нет, я знаю, что он напишет, обязательно. Да и не принято мужикам плакать.

Рассуждения этого мальца выглядели весьма зрело, отчего становилось как-то не по себе. Еще мальчишка, мелкий совсем, но уже что-то изменилось в нем, переломилось, оторвалось и ушло навсегда. Война словно выжгла в нем кусочек детства, а взамен не появилось ничего.

– А что, мальчик, и убитые есть в вашей деревне? – грустно спросил лейтенант.

– Есть. Недавно соседке, тетке Марье, похоронку принесли. Уж как она плакала. А мама ее утешала. А ее сыну, Андрею, я свой ножик перочинный подарил, чтобы он за папку не так сильно переживал. Да только ножик не особо помог. Он тоже с мамкой плакал.