Ну и я пострадала: на попке и спине следы от плетки, внизу распухло все, а в попочку словно до сих пор член вставлен. Как заснуть умудрилась, если по пути в аэропорт еле устроилась на сиденье? Но сон, во всяком случае, оказался сильнее боли, и отключилась-то я, кажется, на несколько секунд, которые, если бы не “Крайслер”, перешли бы в вечность. Но я уже догадываюсь, что мне снилось. Ох эта ненасытность! Может, я и перебарщивала, называя себя шестнадцатилетнюю пустой оболочкой с постоянным жжением в низу живота, но была недалека от истины. А сейчас оболочка полная, а жжение все равно не проходит. И чем больше этим занимаешься, тем больше хочется — такое ощущение, словно с каждым актом сексуальность моя усиливается и еще больше раскрывается. Я только еще сильнее и острее чувствовать начинаю, лучше понимать себя и партнера, Корейца разумеется.
Господи, как же он это делает! Сам уверяет, что раньше занимался этим долго, но чисто автоматически, вгонял член в женщину как отбойный молоток, кончал раз за разом и отваливался, насытившись. Правду говорит — так и было в самом начале наших отношений и в ту первую ночь, когда он меня привез из клиники в шикарный номер супердорогой гостиницы. И я сидела там вся из себя несчастная, абсолютно необрадованная своим спасением и лысая вдобавок ко всему, да еще с чужим, совершенно незнакомым мне лицом. Он еще рассказывал мне, как воровал труп из морга и хоронил другого человека, как вывозил меня в Штаты, и отдал мне вещи, захваченные им из сейфа нашей с тобой квартиры — драгоценности, твои часы, мои документы. Я сидела вся пришибленная свалившимся на меня известием о моей смерти и воскрешении и тем, что я в чужой стране и пути назад нет, — но вдруг заметила его взгляд, нацеленный туда, где разошлись полы гостиничного халата, и спросила:
— Ты меня хочешь?
И сама повела его в постель. Ощущение было такое, будто занимаюсь сексом с роботом — точнее, не с роботом, а со сделанным под человека киборгом, не ведающим, в отличие от живого существа, усталости. И дальше так было какое-то время, но я постепенно вносила что-то новое — например, когда накупила всяких секс-игрушек и чуть не потеряла сознание, когда он, заинтересовавшись, заковал меня, и заткнул рот кляпом, и хлестал, и насиловал потом. Чем дольше мы были вместе, тем больше нового появлялось, потому что я сама жутко хотела разнообразия, не от скуки — из интереса.
И вот добилась-таки своего: после ночи разнообразия заснула за рулем. Но ночь стоила того, чтобы не спать, это точно. Закуривая, чтобы не заснуть (ненавижу курить за рулем, сигару надо смаковать, ни на что не отвлекаясь, но сейчас это вынужденная мера, да и тоненькую панателлу даже в машине курить удобно), и вспоминаю, не отрывая глаз от дороги, как огромный раскаленный член входит в меня медленно-медленно, продвигаясь внутрь по миллиметру, и так же медленно выходит. Я от этой растянутости начинаю дрожать, и дрожь переходит в конвульсии, в эпилептический припадок с битьем головой о кровать, а стоны переходят в крики, и хочется и не хочется одновременно, чтобы он делал это сильнее, быстрее и глубже, чтобы перестал дразнить, — а он именно дразнит, чередуя медленные входы с быстрыми, меняя и ломая темп, не давая приспособиться, не давая возможности угадать, что будет дальше. Кажется, что я умру сейчас, что сердце разорвется от напряжения и бессилия, от все усиливающихся припадочных рывков, что лопнет все набухшее и тяжелое внизу — которое, после приходящего наконец взрыва, извергает обильную лаву, в которой я и обнаруживаю себя, приходя обратно в сознание. И тут же все начинается сначала — до тех пор, пока он не сознает, что я и вправду больше не выдержу и что надо дать мне небольшую передышку.
Потом я беру инициативу на себя — и отдаю должное тому, что с каждым разом он все выдержанней. Раньше особо подразнить его не удавалось — он мог схватить меня, скомкать в сильных руках и заставить кончить в три движения, кончая вместе со мной. Но потом потерпеливее стал — и я с удовольствием сажусь на него сверху, привставая так, что от гигантского члена во мне остается какая-нибудь десятая часть сантиметра, и не спеша скользя обратно, к его основанию, и смотрю при этом ему в глаза, видя в них наслаждение и с трудом обуздываемое желание схватить меня и изнасиловать. Тут только собственная воля может его удержать, никакие наручники не помогут — а уж белый шелковый шарф, используемый героиней нашей знакомой Шэрон Стоун в “Основном инстинкте”, просто на нитки разлетится от одного его рывка.
Вот так ночь и прошла, оставив незабываемые воспоминания о себе и ожидание повторения. Но ждать придется долго — три недели. Целых три недели. Или…
Ну нет, нет. Я же американка, а Америка — страна оптимистов. Тут по-другому не выжить, тут с детства приучают после падения вставать на ноги и не помнить неудач. Так что выскользнувшее откуда-то слово “вечность” кидаю обратно туда, где ему и место — за окно “Мерседеса”. Но ветер вносит его обратно, и оно летает по салону, шепча еле слышно, что кто знает, увижу ли я еще Юджина и если да, то когда…
Двадцать четвертого он позвонил в последний раз, накануне вылета в Москву. Я еще подумала, что Рождество через месяц и до Рождества он должен вернуться — сам же сказал про две или три недели Другое дело, что это будут три недели без разговоров, без телефонных звонков, — но изменить все равно ничего нельзя. Вот условий наставил, великий конспиратор. Но он всегда такой — он и во время нашей тихой и мирной жизни в Москву звонил только с уличных телефонов, и то редко, раз в две недели. И Яше, как правило, так же звонил. Тот даже нашего домашнего телефона не знал, только мобильный Юджина. Кореец мне, заодно, подсказал, что надо сделать так, чтобы номера моего домашнего не было в телефонном справочнике, — и я послушалась. Заплатила за эту услугу, среди богатых людей и звезд шоу-бизнеса весьма распространенную, и домашний телефон никому не даю — все на мобильный звонят. Да и кто все: Мартен, да еще пара человек со студии, да несколько голливудских знакомых, человек десять всего.
Когда повесила трубку, подумала, как пусто в доме в отсутствие Корейца. Не то чтобы он постоянно был на глазах — знал, что я люблю побыть одна. Поэтому он то в компьютер играл, то видео смотрел, то тренировался, но всегда был в досягаемости. А теперь он так далеко, что и позвонить ему нельзя: в Москве. В той самой Москве, возвращаться в которую ни он, ни я никогда не собирались.
Может, имело смысл полететь с ним — но я бы там только помехой была. Помочь ему я все равно не могла ничем, да и что бы делала я там? Сидела бы в гостинице или в снятой квартире? Моталась бы по жутко дорогим магазинам и ресторанам? Да нет, нечего мне там было делать — и если бы не необходимость отомстить Кронину, я бы и не полетела туда в прошлом году. Ничто во мне не вызвало эмоций в ту последнюю поездку: ни дом, где жили с тобой, ни дом родителей, ни прочие места, с чем-то связанные, с чем-то казавшимся значимым, но оказавшимся бессмысленным. Разве что кладбище и памятник, на котором появились имя Оли Сергеевой и ее фотография, да тот ресторан, у которого тебя убили. А так все чужое было, из другой жизни, из прошлой. Этакое “де жа вю” — видишь какое-то место, вроде незнакомое, и ощущение, словно видел его уже когда-то.
Странно. Двадцать один с половиной год там прожила, а все чужое. Я несколько раз уже думала, что Юджин, наверное, хотел бы слетать туда, пусть ненадолго, а вот мне не хотелось совсем.
Черт — надо было попросить его узнать, как там мои родители. Не знаю как, но он мог бы узнать, возможно. Вообще-то, сам должен догадаться. Но, с другой стороны, зачем это мне нужно? Это ведь как бы уже и не мои родители, а родители той, кого уже нет, к кому они ходят на кладбище. Вряд ли бы они радовались, если бы выяснилось сейчас, что дочь их жива-здорова и поживает себе спокойно в Америке, наслаждаясь жизнью и многомиллионным состоянием, оставленным ей бандитом-мужем. Думаю, они бы стали отнекиваться, уверяя, что их дочь лежит на Ваганьковском, — и другая, живая, им ни к чему. Тем более что, если она на самом деле жива, значит, она просто жестокая, неблагодарная скотина, не дающая о себе знать, абсолютно не интересующаяся, как живут ее отец с матерью, — скотина, которую воспитывали как настоящего советского человека и которой, как оказалось, нужны были только красивая жизнь и деньги. В общем, как в анекдоте получилось бы: умерла — так умерла.
