… — Да, да, милая, не останавливайся…

Такое ощущение, словно меня нет — я вся там, внизу, где сейчас стараются надо мной ее губы, и язык, и пальцы. И каждый контакт с ними — как мучительно-сладкое прикосновение бормашины к обнаженному нерву. А каждый миг затишья — томительная пауза между пытками, заставляющая молить о том, чтобы это поскорее началось снова, чтобы не остановилось в ожидании сжавшееся сердце, чтобы все снова началось и никогда не кончалось.

Кажется, что вокруг нас ничего нет. Я не слышу, как булькает под нами водяная кровать, не помню, что сейчас снимают происходящее хитроумно установленные по моей идее камеры; не вижу светловолосой головы там и не знаю, есть ли она вообще — сейчас это не имеет значения, сейчас только я здесь.

Жарко там и влажно, и волны бегут по всему телу, вырывая стоны и горячечный шепот, провоцируя судороги и приступы дрожи. Кажется, вся вселенная сжалась до размеров находящейся между ног вертикальной полоски — и теперь под воздействием жара она набухает и растет. И темно в глазах, и трудно дышать, и голова кружится, а движения там, внизу, все набирают темп, и гремит наконец финальный взрыв, раскалывающий вселенную и меня на кусочки, скрывающиеся в безграничном черном космосе…

А когда наконец открываю глаза, чувствую себя словно только что склеенной из тех самых разлетевшихся от взрыва кусочков, соединившихся потом в одно целое, повинуясь силе притяжения моего “я”, сложившихся точно и четко в неповторимый причудливый узор по имени Оливия Лански. Чуть приподнимаясь на локте, смотрю в счастливые полусонные серые глаза, уже закрывающиеся от испытанных ощущений и усталости, на красивое лицо, блестящее от мелких капелек пота и моих выделений, на обмякшее крупное тело, которому я сегодня тоже несколько раз дарила оргазм. Она кивает благодарно, когда я доползаю до столика и возвращаюсь к ней со стаканом сока, — и отключается прямо на глазах.

Господи, как долго это сегодня было! Точнее, начали-то вчера, еще двенадцати не было, а закончили сегодня. Ужин, плавно переходящий в завтрак. С трудом добираюсь до ванной, кажется, вот-вот прямо на ходу растаю, сползу на ковер и усну моментально. Но пить хочется, стоит перед глазами бокал с холодной минералкой — и после душа нахожу-таки в себе силы выйти из комнаты. Я медленно иду по коридору, думая о том, что предстоит спуститься на первый этаж и дойти до кухни — расстояние немаленькое. И тут звонок раздается, телефонный звонок посреди ночи, и, хотя он еле-еле слышен здесь, в коридоре, я его слышу — потому что давно уже подсознательно жду, что позвонит тот, кто мне так нужен и кого нет сейчас со мной и, возможно, не будет уже никогда.

Подхватываю в гостиной радиотелефон, но звонки уже смолкли, а гудка нет, тишина на линии. Значит, факс — и до кабинета дохожу уверенней, забыв на какое-то время о собственной измотанности и о желании спать. И точно: когда включаю свет, вижу издалека, что листок бумаги торчит из темно-серого аппарата. Только вот подходить к нему почему-то не хочется: я уже почему-то понимаю, что хороших новостей это послание мне не принесло.

Приблизившись к факсу, я убеждаюсь в своей правоте. На белом листе — одна строчка с набранными на компьютере цифрами: пятьдесят миллионов…

Сон ушел уже окончательно вместе с легкостью, радостью и всеми эмоциями, которыми переполнено было сознание. Несмотря на всю краткость послания, я прекрасно понимаю, что оно означает. Все вскрылось, тому, кто послал факс, доподлинно известно, кто я на самом деле такая, и что я в своей жизни сделала, и откуда у меня особняк в престижнейшем районе Лос-Анджелеса и пост совладельца новой голливудской киностудии. Прятаться мне некуда, коль нашли мой отсутствующий в телефонных справочниках номер, люди мной занялись серьезные, пятьдесят миллионов долларов мне не предлагают — их с меня хотят получить и, пока не получат денег, в покое не оставят. А если не получат…

Вот так, на листке всего восемь цифр и ни одного слова, а за каждой цифрой скрывается минимум по одному сообщению. Верчу его в руках, чувствуя, что после жаркой, страстной постели попала под безжалостный ледяной дождь. Я признаюсь себе: была мысль, что нечто подобное может произойти, было ощущение, что сжимается вокруг меня невидимое кольцо, — но такого не ожидала.

Ладно, все понятно. Комкаю листок в руке, плотно сжимая кулак, а когда раскрываю его снова, кусочек бумажки на ладони лежит маленький и безобидный на вид, но страшный по содержанию. Я, конечно, не одноногий Джон Сильвер, и послание мне отправили не пираты, но факс этот — черная метка. Улыбаюсь, представив себя прыгающей на костылях по острову сокровищ, но улыбка выходит неестественная: было бы смешно, если бы не было так грустно. Резко бросаю скомканную бумажку в корзину для бумаг и даже не радуюсь точному попаданию, достойному Шакила О’Нила или Майкла Джордана. И иду в душ, повторяя про себя: “Белый факс — черная метка, белый факс — черная метка…”

А еще через полчаса сижу у бассейна с сигарой и стаканом виски. Уже привыкла к тому, что в календаре зима, почему-то ассоциирующаяся с громоздкой, неудобной одеждой, морозами и снегом, а здесь, в Лос-Анджелесе, тепло — по крайней мере, в толстом халате на голое тело чувствую себя уютно и комфортно.

Так тихо вокруг, и не видно ничего, кроме моего особняка, забора и управляемой фотоэлементом решетки ворот. Такое ощущение, словно я на другой планете, где пустота и вечная ночь и единственное живое существо кроме меня — огонек сигары, описывающий по моей прихоти ярко-красные круги. Бель Эйр, место обитания миллионеров, престижнейший район Лос-Анджелеса, — здесь всегда тихо и из-за забора не видно соседних особняков. Даже в рождественскую ночь было тихо: миллионеры друг другу не мешают.

У виски вкус странно непривычный, словно пью его не третий год уже, а в первый раз. Символично, наверное, это ощущение, и этот факс, и все это признаки того, что прошлое возвращается. Слишком рано я с ним распрощалась и расслабилась, думая, что оно не вернется уже никогда.

Но вот оно снова пришло за мной, это прошлое. Зачем? Чтобы показать мне, что только хорошо быть не может? Чтобы я снова что-то сделала и оно опять ушло в никуда? Или же оно вернулось, чтобы забрать меня с собой?

Конечно, именно по этой причине оно и вернулось. Отобрать у меня все деньги, лишить будущего, а может, и жизни заодно. И выбрало как раз самый подходящий момент: когда я размякла тут, забыла о том, что было, погрязла в роскоши и удовольствиях, уверовав в светлое завтра. И хотя были недобрые знаки и предчувствия, я совсем не ожидала, что выползет из факса темное и страшное вчера…

…Что-то холодно стало, но, кажется, погода здесь совершенно ни при чем. Это от воспоминаний озноб, от соприкосновения с той жизнью, которой жила когда-то.

Что ж, еще виски на два пальца — и солидный глоток. В этой тишине, в окружающем меня благолепии, сидя вот тут, у бассейна, спиной к особняку стоимостью в три миллиона, вдыхая свежий воздух и дым дорогой гаванской сигары, сложно поверить в то, что все начинается снова и закончится, может, вовсе не моей победой. Богатство и роскошь расслабляют и обезоруживают — так когда-то расслабился могучий Рим и пал под напором диких варваров.

Еще глоток, и мысли почетче становятся, и температура воздуха вроде даже повышается. Значит, пятьдесят миллионов вам? Если честно, их у меня и нет — то есть, может, и есть, но большая часть из них вложена в дело, — хотя вы об этом и не знаете. Да если бы и были прямо тут, дома, наличными, и то не отдала бы: не из жадности — из принципа. Конечно, может, глупо храбриться наедине с собой, но то, что я не сдамся, знаю точно. Как там Жеглов говорил в любимом эмигрантами фильме: “Хрен вам, а не Шарапова”? Ну вот и я вслед за ним говорю: хрен вам, а не пятьдесят миллионов. Только вместо названия непопулярного в Америке растения употребляю русское слово на ту же букву, но чуть короче. Не из грубости, нет, а чтоб конкретней. Так что вот такие дела, господа. А дальше? Мы посмотрим, что будет дальше…