Между тем Винченцо бесперебойно трещал по мобильному. Кое-что я даже понял: “бла-бла-бла”. Он говорил по ролям: то подчеркнуто спокойным тоном, то визгливым и истеричным. Так в России глупые женщины передают прямую речь начальницы или соседки. Зная, что мне нужна местная sim -карта, мой вожатый притормозил на каком-то перекрестке, повел меня в соответствующую контору, сказал, что это – друзья , и тактично оставил меня с продавцом один на один, будто с нотариусом, священником или врачом по интимным болезням. (Приобретенная таким доверительным образом “симка” отличалась прожорливостью грызуна: в четверть часа истребляла всю наличность, даже если я не пользовался телефоном вовсе.)
Промахнули центр Неаполя – нечто грандиозно прекрасное – и остановились в конечном пункте: у причала паромной переправы. Боже мой, какое правильное место! Такими могли быть пристани на великих сибирских реках, Волге или Миссисипи в XIX веке. Задворки огромного порта. Помещение добротное, неновое, пустоватое; много дерева. Кассы с сонными кассирами, редкие посетители в буфете. На причале в непосредственной близости к воде – трое мужчин, не имеющих, судя по повадке и одеяниям, определенных планов на сегодняшний день, как не было их на вчерашний и не будет на завтрашний. Один даже спал на лавке спиной к стихии. Винченцо с улыбкой вручил мне билет и откланялся.
Я вышел покурить к Тирренскому морю, имея в виду наконец осмыслить случившееся. Рядом тотчас нарисовался “стрелок”. Непослушными пальцами он долго рылся в моей пачке, выронил одну сигарету наземь и на мое предложение взять другую потрепал меня по плечу со словами no problem и поднял упавшую. Объявили посадку.
Паром с шумом пятился в открытое море, и Неаполитанский залив, сам Неаполь и неапольский порт с наглядностью лабораторной работы по оптике раздавались в ширину.
Так вот оно где произошла эта прискорбная история с “Жанеттой”, вот где, “поправ морской устав и кортики достав”, пошли стенка на стенку английские и французские морячки! И кровищи-то было! И красоты! На целое детство!
Довольно опрометчиво для своих лет я все плавание простоял на верхней палубе (и уже в Москве намаялся с правым наветренным ухом). В оправдание себе скажу, что в пассажирском салоне я бы ничего не рассмотрел: на иллюминаторах неистребимый налет соли.
А здесь, на ветру, пространство неспешно листало подарочное издание возмутительно-безукоризненных красот, а личное зябнущее и косящееся на багаж присутствие избавляло виды “на море и обратно” от перебора глянца. Почему-то я привык думать, что люблю горы и города за частую смену ракурса при ходьбе, а к морю равнодушен. Я погорячился: оно, как и небо, берет-таки количеством и доходчивой вечностью.
За подобным глубокомыслием и сопутствующими эмоциями приплыли на Капри. С воды остров похож – раз уж наше проклятье обобщать и сравнивать! – на гигантское седло с высокими луками. И вот между двух этих огромных, разновеликих и облезлых, будто после линьки, гор – “старшая” островная гавань Marina Grande .
Фуникулер до открытия туристического сезона бездействует, и развозят пассажиров, куда кому надо, маленькие автобусы; здесь же, в гавани, у них и “круг” – точь-в-точь как на какой-нибудь крупной пригородной ж/д станции.
Встречала меня Мелания, старшеклассница с виду, которую я с присущим мне неумением держать язык за зубами спросил, не скучно ли ей здесь живется. “Нет, – ответила красотка невозмутимо. – У отца магазин кожгалантереи, и я ему помогаю”.
Между тем юркий автобус, вопреки моим ожиданиям, не сверзился с кручи и не столкнулся со встречным транспортом, а благополучно вырулил по серпантину вплотную к Пьяцетте – здешней Красной площади. Через десять минут мы были в гостинице.
Итальянские города, даже крошечные, напрочь лишены немецкой уменьшительно-ласкательности. И хорошо – некоторая обшарпанность придает им жилой и живописный вид: по мне, обжитой бедлам красивой квартиры выгодно отличается от гостиничного номера с иголочки. Но здесь даже номер выглядел симпатично и затрапезно: креслица в белых чехлах – все уютно, облупленно, чисто. Три звезды в самый раз, на большее я не тяну.
(Я сбился на гекзаметр, потому что поначалу воодушевился вздорной идеей написать травелог целиком этим древним размером. Но похерил экзотический замысел, когда не сумел ответить себе на важнейший авторский вопрос: зачем? Двадцатипятилетний Пушкин посетовал в письме на журнальные опечатки, лишившие стихи всякого смысла, и вскользь заметил: “Это в людях беда не большая, но стихи не люди”.)
Разложив вещи со свойственной мне безбожной основательностью – будто на веки вечные, я отправился в город осмотреться и разжиться съестным. Когда я вышел из тесного супермаркета с пакетом с хлебом, минералкой, ветчиной и сыром, по-южному внезапно, минуя сумерки, пала ночь. Узкие улицы стремительно пустели. С моим умением терять ориентацию в широком и упорядоченном Петербурге или даже в Москве, где прожил всю жизнь, на Капри задача упростилась донельзя: больше всего городишко походит на гигантскую коммуналку – дельта коридоров с чуланами, тупиками, лесенками на антресоли и черными ходами. Каждый раз, когда я вконец отчаивался, я пускался по наклонной плоскости (дело знакомое!), и покатая мостовая выносила меня на Пьяцетту. Через час с чем-то панических блужданий пришлось посмотреть правде в лицо: я насмерть заплутал в городке с ноготок. И вот тут-то южная темень донесла до меня знакомый говор – украинский!
(Вообще-то за границей встреча с соотечественниками портит настроение. Думаю, причина в неожиданном напоминании о родном домашнем позоре. Только-только распрямишься и с облегчением почувствуешь себя этаким гражданином мира без роду и племени, как – здравствуйте пожалуйста! Будто в степенные лета столкнулся на улице лоб в лоб с бывшим одноклассником – и разом воскресают в памяти тщательно забытые школьные пакости.)
Люба и Галя с минуту разглядывали при свете уличного фонаря мой ключ с названием отеля на металлическом брелоке, поворковали между собой на своей мове, после чего Люба взяла меня за руку и повела в темноту. Люба – из Тернополя, живет здесь с сыном двенадцать лет после смерти мужа (допустим), собирается вернуться восвояси (слабо верится: собираться-то она, может, и собирается, а вот соберется ли…). Я еще на Чукотке в молодости наслушался этих басен возвращения, причем тоже украинских по преимуществу. А спросишь, сколько времени живет человек “на чемоданах”, оказывается, около двадцати лет… Так то – Певек, мерзость запустения, а то – Капри!
Вывела-таки Люба, добрая душа! А то бы я до сих пор бродил как неприкаянный по курортным лабиринтам с газировкой и прошутто в полиэтиленовом пакете!
Рот до ушей от радости, я добрел до кровати – и мне ничего не снилось. “Мозамбик, Мозамбик, Мозамбик”, – раздался бубнеж из сада с утра пораньше. Набросив на плечи попону с кровати, я вышел на лоджию. Говорливого дауна интернациональной наружности и без примет возраста выводили на прогулку. Был он утеплен не по погоде – пальто до пят и шерстяная шапочка – и по-весеннему возбужден: “Мозамбик, Мозамбик…”
Три, что ли, года назад мы с товарищем очутились на родине Микеланджело в местечке Капрезе в Тоскане. Одновременно с нами к церкви, где крестили “создателя Ватикана”, подъехал микроавтобус, откуда в сопровождении двух волонтеров неуклюже высыпала дюжина тихих безумцев. Сопровождающие долго и терпеливо располагали их для парадной групповой фотографии на фоне церковного портала, а подопечные от волнения никак не могли угомониться и занять свои места. Особенно нервничала бритая наголо женщина за тридцать с большой лысой куклой на руках, с которой она держалась по-матерински заботливо. Женщина боялась не попасть в кадр и вставала на цыпочки, поминутно в смятении поправляя “прическу”.
Я уже давно не смотрю на безумие как на невидаль и посторонний ужас. Эта речка протекает совсем недалеко, и забрести в нее, хотя бы по щиколотку, – пара пустяков.
