С утра поехали в центр – Старую Гавану, La Habana Vieja . Передвигались на чиненых-перечиненых “Жигулях” 1983 года, но водитель объяснил, что эти колымаги пользуются на Кубе большим спросом, потому что к ним можно достать запчасти. (О, этот соцлагерный глагол “достать” – колбасу, детскую коляску, могильную плиту!) “Дворники” работали вовсю, поскольку штормило и волны перехлестывали через парапет набережной, обдавая лобовое стекло. (Бывает, что движение по Малекону совсем перекрывают, когда волнение достигает нешуточного балла.) Об автомобилях Гаваны говорят все – скажу и я: они того стоят. Уличное движение самое привольное – трафика и пробок нет по бедности и в помине, и транспортные раритеты можно разглядывать в свое удовольствие. Допотопные “бьюики”, “кадиллаки”, “форды” и всякое такое, как обшарпанные разноцветные рояли “стейнвей”, катят по улицам с лязгом и выхлопами. Больше похоже на карнавальную клоунаду, чем на будничную езду, особенно когда за рулем этих ископаемых невозмутимо сидят киногеничные мужики всех цветов кожи.
Как же к лицу красивым городам (а Гавана очень красива) отсутствие рекламы, когда “пластмасса” и ядовитые краски не перебивают очертаний и цвета архитектуры двух-трехвековой выдержки! (Исключения редки, мне на ум приходит только нью-йоркская Time’s Square , где ошеломляющее электрическое сияние доведено до особого эстетического качества.) От “луна-парка”, например, на Пушкинской площади в Москве с души воротит. Хороший вкус Гаваны, разумеется, не от хорошей жизни, но все равно хорошо. Правда, в первый день с непривычки досаждали несметные портреты Че Гевары, похожего на гиену в берете, но вскоре они примелькались.
Гавана и впрямь загляденье. Мне больше понравились не те несколько площадей, что отреставрированы и отдраены в угоду туризму: с вечными ряжеными под старину статистами для фотографирования на память и кабриолетами, а улицы позатрапезней, заплата на заплате, – с облупленными колоннами и деревцами, проросшими на кровлях зданий ар-нуво и старше. Жить в этих кварталах, вероятно, не сахар, но даже во мне, дальтонике, эта нечаянная красота пробуждает трепет художника. Сходное впечатление производят старый Тбилиси, Львов, Стамбул в своей непарадной части. Элегия чистой воды, упадок, своего рода “осень”, когда процветание сменяется живописным до поры запустением. Это скорей всего имел в виду Ходасевич, писавший, что никогда Петербург не был так прекрасен, как во время послереволюционной разрухи.
Но надолго впасть в элегическое оцепенение не получается, потому что по Старой Гаване пробираешься как сквозь цыганскую толпу, скажем, у Киевского вокзала: чужака преследуют ласковые, но требовательные оклики и зазывания с целью урвать с тебя хоть что – хоть сигарету.
Один из обязательных пунктов в рассказах путешественников о Кубе – красота и сговорчивость кубинок. Красоту заметил, о доступности судить не берусь: или мои застенчивые провожатые избегали злачных мест, или меня, прожившего последние десять лет на Тверской и видевшего воочию ее ночные будни, трудно удивить любовью по найму. Раз-другой на глаза попадались профессионалки, но довольно убогого вида, вроде тех же несчастных, московских. Интерес ко мне проявила лишь мулатка лет восьмидесяти: встретясь со мной взглядом, она подмигнула и развратно зачмокала губами.
С некоторых пор взяв за правило наведываться в художественные галереи незнакомых городов, будь то Пермь или Прага, я пошел в гаванскую “Коллекцию всемирного искусства”. Музей, скажем прямо, так себе, но почему-то именно на этом безрыбье две гигантские негритянки-смотрительницы ходили за мной неотступно и дышали в затылок, в то время как ни в лондонской Национальной галерее, ни в Метрополитене с их несметными и бесценными шедеврами тебя не подозревают так откровенно, хотя наверняка тоже по долгу службы не выпускают из поля зрения. Я снова же имею в виду не собственно Кубу, а социализм с его унизительными навыками: ведь на Петровке в Музее современного искусства я тоже никак не мог остаться наедине с экспонатом: рядом бдительно сопела музейная сотрудница. Именно этот, “самый гуманный”, общественный строй приучил своих подопечных в забвение приличий смотреть друг на друга как на отпетое жулье!
Одна маленькая картина 1920–1930 годов меня тронула. Художник изобразил нарядную компанию на фоне моря – мужчины в канотье, дамы в широкополых шляпах, борзая собака, – прогуливающуюся по набережной Малекон. Две маленькие девочки в воздушных платьицах забежали вперед, наскуча чинной прогулкой старших… Уж не этих ли состарившихся девочек видел я сегодня мимоходом в очереди на раздачу хлеба: двух ветхих породистых старух в застиранных тренировочных штанах и сбитых сандалетах?! Вылитые уроженки Арбата из бывших, памятные с отрочества.
Осудительный уклон, тяга к обличению до добра не доводят – по себе знаю, не только из Евангелия. Стоит мне зайтись от праведного гнева, не сегодня-завтра я непременно сяду в лужу, причем основательно. Поучительная нелепость произошла и в Гаване.
Поездка была литературного свойства. На поэтическом вечере “Поэты против войны” стихи читали латиноамериканские лирики и я. Сидя вместе с коллегами в президиуме, я исправно аплодировал каждому очередному автору, хотя не понимал ни слова. Из краткого вступления, которым перуанская поэтесса предварила свое чтение, я наконец-то понял одно-единственное слово – “Палестина” – и решил, что не стану, и все тут, рукоплескать конформистке. После мне перевели речь перуанки, она сказала: “У меня нет стихов в защиту Палестины, как сейчас пишут, поэтому я прочту что прочту”. И это я еще легко отделался. Случаются со мной афронты и похлеще.
Вот так, занятые то досадой, то умилением, прошли пять дней в Гаване.
Образцовый психопат, я был абсолютно готов к отъезду за полтора часа до прихода такси в аэропорт. Чтобы как-то убить время и не нервничать, я придвинул кресло к окну, поставил минералку и пепельницу на подоконник, уселся поудобней и стал смотреть в окно. По-прежнему шумел шторм. Внизу под мрачным небом неестественно сиял в отсутствие солнца синий прямоугольник безлюдного бассейна в окружении праздных лежаков. Поодаль черные мальцы пинали мяч на пустой замусоренной автостоянке. Какой-то неясного происхождения звук доносился невесть откуда, я даже уловил его повторяющиеся через равные промежутки времени ритм и лад. “Маяк, что ли?” – подумал я. От нечего делать и в силу профессионального рефлекса я стал подбирать сравнения для движущихся к берегу волн. Из всех вариантов лучше прочих был такой: “Валы приближаются медленным брассом – то пряча белые головы под воду, то высовывая на поверхность…” Но и он не ахти.
Благополучно забуду все, о чем я здесь понаписал, но вот этот, убитый у окна час с лишним, скорее всего – нет: шторм, тихий галдеж подростов на мусорном пустыре, а главное – загадочный ноющий звук, его-то я точно долго буду помнить.
2011
“Есть остров на том океане…” [7]
Попутчиками моими по преимуществу были положительные турки простонародного вида. По прилете в Стамбул я обратил внимание, как они валом повалили на рейсы внутренних авиалиний, и догадался, что это гастарбайтеры и есть – мастера на все руки, возвращающиеся в свое захолустье с длинным московским рублем.
Безжалостно умертвив два часа жизни: поиски загона для курящих, ложно вдумчивый осмотр магазинов Duty free , заучивание наизусть табло Departure , я наконец пристегнул ремень – и через два с гаком часа тряс руку встречающему меня незнакомцу Винченцо. Встреча иностранцев в аэропорту была для него, видимо, делом рутинным, поэтому, когда машина тронулась, он, как заправский гид, кивнул в сторону неправдоподобно близкого Везувия и успокоил меня, будто маленького: Dorme, dorme , – даже для наглядности исполнил пантомиму сна – приложил ладонь к щеке. Везувий, безусловно, похож на старую войлочную шляпу с рваной тульей, и не сказать об этом в миллионный раз было бы проявлением болезненного авторского самолюбия.
