Ее труп нашел Хью Моррисон, каменотес из Грантонской[10] морской каменоломни герцога Баклея. Нашел, примчался в каменоломню, рассказал о своем страшном открытии мастеру, и тот еще сходил с ним к канаве удостовериться, что парень не сочиняет, прежде чем известить полицию.

У Хайда сложилось впечатление, что Моррисон не то чтобы дурачок, каким его все считали, а скорее ребенок в обличье взрослого мужчины – некто, замкнутый в своей собственной вселенной и неспособный понять механизмы взаимодействия в социуме. С товарищами по работе его разделяли не только своеобычность характера и особенности развития, но и происхождение: в речи Моррисона звучали напевные интонации горцев. Все вокруг, и особенно коллеги-каменотесы, считали его «тронутым», то есть странным. Он часто напевал что-то под нос или разговаривал сам с собой за работой и, казалось, понятия не имел о том, как завязать внятное общение с другими людьми.

Известно было также, что он предпочитает компанию помоложе – его видели с детьми.

Наиболее показательным, однако, был тот факт, что Моррисон не сумел объяснить, как он очутился у Цыганского откоса на дороге, заброшенной лет десять назад. Сейчас по ней и вовсе уже невозможно было пройти – вся заросла диким кустарником. То есть странного парня странным образом занесло в странное место, где была похоронена убитая девочка.

В итоге подозрения неизбежно пали на него. Доказательств вины при этом не хватало, но еще прежде, чем Хайд получил возможность допросить молодого каменотеса, другие полицейские добились от того признания в преступлении. По правде говоря, состояние тела мертвой девочки привело грантонских полицейских в такое негодование, что они не сдержались, и признание в буквальном смысле было выбито из Моррисона. Позднее же юный горец неистово отказывался от своих слов.

Хайд задавался вопросом, почему предполагаемый убийца добровольно показал место захоронения жертвы, но не мог сказать, откуда он ее похитил, ибо явно не знал, где это произошло. А коллеги Хайда объяснили все нестыковки умственной отсталостью Моррисона и отмели его сомнения. Положение Моррисона усугубилось еще и вздором, который он нес без устали, – твердил на английском и на гэльском, что девочку, должно быть, растерзал cù dubh ifrinn — «черный пес из преисподней», мифический зверь, персонаж горского фольклора.

– Моррисон поклялся мне, что он невиновен, – сказал Хайд полицейскому врачу.

– Они все так делают, – пожал плечами Аберкромби. – Я и сам бы от чего угодно открестился, если б мне накинули петлю на шею.

– Да, – согласился Хайд, – да, все отпираются. Но обычно я вижу, лгут они или нет. Не знаю, врожденное ли это свойство или навык, приобретенный за долгие годы, но обычно я распознаю правду за ложью, вернее различаю тень того, что лжецы пытаются скрыть от чужих глаз.

– А с Моррисоном ваше чутье не сработало?

– Нет. То есть да. Мне показалось, что не было там никаких теней. Так или иначе, я ему поверил и сделал все, чтобы найти доказательства его невиновности, но не преуспел.

– У вас репутация сыщика, которому нет равных в поисках истины. Вы всегда докапываетесь до сути. Быть может, в деле Моррисона и искать-то было нечего?

– Может быть, – кивнул Хайд. – Но я не могу отделаться от ощущения, что мы убили невиновного.

Дальше они в молчании зашагали по вымытым карболкой коридорам Колтонской тюрьмы. Маккинли ждал снаружи на облучке полицейской кареты в тени здания с зубчатыми стенами – резиденции тюремного начальника. Аберкромби медлил, хотя пора было прощаться.

– А что там с другим нашим висельником? – наконец спросил он. – С тем, которого привязали за ноги над Лейтом? Вы мне таких покойников еще не подбрасывали. Его, я так полагаю, уже передали доктору Беллу на вскрытие?

– Да, сегодня утром.

– Странное будет дело, Хайд. Воистину странное.

Это было место, предназначенное для зрелищ и увеселений; это пространство создали для того, чтобы оно наполнялось смехом и аплодисментами. Но когда Хайд ступил туда, побывав в блеклой, ахроматической простоте комнаты для экзекуций и проехав в карете под ярким полуденным солнцем, ему показалось, что он попал в багровую преисподнюю.

Возможно, неприятные ассоциации были связаны с тем, что он знал о временно присвоенном этому театру назначении.

Как и в любом зрительном зале, в центре внимания тут находилась сцена, и вся архитектура здания подгонялась под нее, а элементы внутреннего убранства будто бы собрались выжидательно вокруг главной героини. Зал был трехъярусный. Пустые кресла с откидными сиденьями, обтянутые роскошной темно-вишневой тканью, несли позолоту на деревянных частях; они выстроились бок о бок в несколько дугообразных рядов перед сценой. По обеим сторонам находились три яруса по три закрытых балкона в каждом; их пузатые парапеты цвета слоновой кости были украшены декоративными элементами из багряного стекла – как будто они забрызганы кровью. Все остальное тоже было в красной гамме: пышный акантовый орнамент цвета кларета вился-струился по обоям; тяжелый театральный занавес был карминным, портьеры и бархатные драпировки в арках авансцены – темно-алыми. Потушенные сейчас газовые светильники на стенах прикрывались замысловатыми стеклянными плафонами – густо-малиновыми. После уличного света казалось, будто есть что-то анатомическое, органическое в этом багровом полумраке.

Единственным освещенным местом в театре была сама сцена, и на ней присутствовали всего два актера. Оба находились в пятне яркого света. Это были доктор Джозеф Белл с окровавленными руками, уверенно стоявший на ногах, и человек, лежавший на передвижном хирургическом столе под внимательным взглядом патологоанатома. Было совершенно очевидно, что человек на столе уже никогда не сыграет ни в одной драме, по крайней мере не в этом мире.

– А, Хайд… – Доктор Белл поднял голову и широко улыбнулся. Анатом и судмедэксперт был высоким, гладко выбритым мужчиной лет пятидесяти с гривой жестких, рано поседевших волос, зачесанных назад над широким лбом. Рукава рубашки он за работой закатал до локтей, а прорезиненный фартук защищал от загрязнений жилет и брюки. – Вот и публика подоспела на мое представление!

– Я знал, что вы истый театрал, доктор Белл, однако… – Хайд с улыбкой обвел рукой зрительный зал.

– Мне доводилось делать аутопсию в самых разных местах – в армейских палатках, в заброшенных церквях, в пивных и в домах усопших, но, смею вас заверить, – патологоанатом окинул взглядом сцену, – это нечто… грандиозное! Вы же слышали о пожаре в лазарете, я полагаю? Наши смотровые и анатомичка будут недоступны еще как минимум недели три. Увы, на это время нам придется стать бродячими актерами… – Заляпанная кровью рука с длинными тонкими пальцами повторила недавний жест Хайда. – Театр нам отдали всего на неделю, потом мы вынуждены будем уступить эти подмостки Шекспиру. Кажется, здесь дают «Макбета», а значит, крови ожидается куда больше.

– Пока что я вижу спектакль одного актера с вами в главной роли, – подал голос Хайд.

– Что?.. О, нет. Мы работаем вдвоем – я отправил ассистента за недостающими инструментами.

– Вам, должно быть, ассистирует доктор Конан Дойл?

– Нет, не сегодня. К сожалению, молодой Артур нас покинул – собирается заняться врачебной практикой на южном побережье Англии. Но сдается мне, он более склонен к писательству, нежели к предписаниям для пациентов. Его прощальным подарком стало обещание сделать меня героем какой-нибудь детективной истории, не больше и не меньше. Так что сегодня мне ассистирует доктор Бёрр. – Белл расплылся в улыбке.

Хайд, осведомленный о собственной тяжеловесности во всем, завидовал его изяществу, в котором не было ничего женственного, и легкости в общении.

– Вы уже встречались? – продолжал доктор Белл. – Нет? Это молодой врач редкостных достоинств. Однако сейчас мы в небольшой запарке – распроклятый пожар лишил нас привычной среды обитания, где все было под рукой. – Патологоанатом замолчал и склонился над телом, лежавшим на хирургическом столе. – Полагаю, этот джентльмен – один из ваших клиентов?