Уродом, однако, Хайда назвать было нельзя – напротив, он обладал некой мрачной красотой. Но сквозило в его наружности нечто дьявольское, отталкивающее, заставлявшее держаться подальше. Хайд вызывал отвращение, при том что отвратительным он вовсе не выглядел. Его манера держаться была до странности спокойной – скупая речь, такие же движения и мимика, – но это спокойствие само по себе смущало, вызывало подозрение, что оно является отвлекающим маневром, маской, под которой все кипит, бурлит и ходит ходуном, что в любой момент удивительная безмятежность Хайда может обратиться во вспышку столь же беспримерного буйства.

Однако все неприятные эмоции мгновенно исчезали у Портеуса без следа, стоило Хайду завести с ним разговор. Печальная правда заключалась в том, что врач на своем жизненном пути не встречал человека добрее, чем капитан Эдвард Генри Хайд. Все, что Портеус знал о своем друге, свидетельствовало об одном: в его груди бьется сердце, преисполненное сострадания к ближним, терпящим беды и несправедливость. Кроме того, Хайд обладал отнюдь не примитивным мышлением – этот джентльмен был наделен утонченным умом и прекрасно образован.

Портеус диагностировал у друга особый вид эпилепсии, и если бы об этом узнали начальники Хайда, он немедленно лишился бы своей должности суперинтендента сыскного отделения Эдинбургской полиции. Потому Портеус предложил Хайду сохранить все в тайне. Однако были и другие, менее благородные соображения, побуждавшие доктора молчать. Течение болезни друга – странные выпадения из реальности, провалы в памяти и еще более загадочные сны, которые на самом деле были не чем иным, как буйными галлюцинациями во время ночных эпилептических припадков, – сулило честолюбивому психиатру прорыв на новые, доселе не исследованные уровни человеческого сознания.

Портеус знал, что причудливый параллельный мир капитана Эдварда Генри Хайда являет собой необозримое пространство для изучения.

Ночь за окнами потихоньку сгущалась, и доктор Сэмюэл Портеус задернул тяжелые бархатные шторы в кабинете. Затем он поднес горящую спичку к щепам в камине и уселся смотреть, как ожившее пламя охватывает поленья. Заодно мысленно напомнил себе, что к нему сейчас направляется друг, а не темное нечто, страшнее и чернее ночи.

Тьма окончательно сгустилась, когда явился Хайд. И в очередной раз, как всегда в первые минуты их встречи, Портеусу почудилось, что друг принес частицу ночи с собой.

По негласному обычаю психиатр притушил фонарь у задней двери, которая вела из его кабинета в сад, чтобы приход Хайда не всполошил челядь. Разумеется, все слуги в доме знали капитана в лицо – он нередко присутствовал здесь на званых обедах и вечерах, приходил и уходил вместе с другими гостями через парадный вход с улицы, а внешность у него, понятное дело, была запоминающаяся. Однако тайные визиты Хайда как пациента зачастую случались в те моменты, когда он был еще не в себе после сильных припадков, и чужие досужие взгляды, а также чье-либо общество, кроме врача, было бы тут лишним.

Так или иначе, рабочий кабинет Портеуса, под который переделали маленький флигель, был местом безопасным и надежным для них обоих. Слугам вход сюда был запрещен, за исключением миссис Уилсон, домработницы, которая приходила раз в неделю прибираться в особняке, но и она всегда должна была спрашивать разрешения у Портеуса, чтобы переступить порог флигеля.

Хайд пребывал в ажитации. Портеус ждал, что он пожалуется на очередной слишком яркий и реалистичный сон, который приснился ему прошлой ночью, а потом не отпускал весь день, занимая мысли и мешая сосредоточиться на работе. Населенное призраками иномирье его сновидений мучило и сильно тревожило Хайда, несмотря на заверения психиатра, что это одно из проявлений эпилепсии – ночные галлюцинаторные приступы вместо нормальных снов.

В этот вечер, однако, Хайда заботило нечто другое.

– Прошлой ночью я присутствовал на месте преступления. Собственно, я его и нашел. – Он опустился в кожаное кресло у камина – как будто тень подобралась, уплотнилась и заполнила собою пространство от сиденья до высокого, загнутого вперед по краям подголовника. Вид у Хайда был мрачный; он хмуро уставился на огонь, словно рассчитывал найти там какие-то ответы. Оранжевые отблески четко высветили тяжеловесную красоту его профиля – четкого, угловатого, грубо вырубленного, – и снова Портеус почувствовал нечто похожее на инстинктивное отвращение.

– Вы нашли жертву? – уточнил врач.

– Да. Сначала услышал… – Хайд помедлил, подыскивая верное слово, – вопли. Они и привели меня к жертве.

– Значит, вы схватили убийцу? – спросил Портеус. – Если вы слышали вопли жертвы, должны были находиться совсем близко.

– Вопли издавала не жертва, – сокрушенно покачал головой Хайд. – Сложно будет объяснить… Так или иначе, никаких следов убийцы там не было. Именно это меня и беспокоит.

– Не понимаю…

– Мною были найдены останки жертвы. Я наткнулся на место преступления. Обстоятельства удачным образом сложились так, что я, сыщик, расследующий убийства, оказался там, где человека лишили жизни.

– И вас это удивляет? Почему?

Хайд подался вперед, уперев локти в колени и сгорбив могучие плечи.

– У меня опять был провал в памяти. – Он вздохнул. – Не помню ни событий, ни своих действий, которые привели меня к месту преступления. Понятия не имею, как я там очутился. Мое сознание словно выключилось незадолго до того, как я покинул полицейский участок, и включилось снова лишь в окрестностях места убийства.

– О, – сказал Портеус, – ясно. Вы уже сообщили об этом своему руководству?

– Никому не сообщил, кроме вас, – покачал головой Хайд. – Пока что. Полагаю, вы понимаете, почему я так спешил повидаться с вами. Обычно провалы в памяти отнимают у меня несколько минут, а на этот раз пропало больше часа. И было совершено убийство. Я оказался совсем рядом, но при этом не могу вспомнить, каким образом и почему. Я не помню, что делал до того.

Портеус встал с кресла и, подойдя к огню, оперся согнутым локтем на каминную полку. Затем достал из кармана смокинга бумажную пачку, взял в зубы сигариллу и прикурил. Хайду он пачку не предложил – знал, что друг не курит.

– И вы думаете, что имеете отношение к этому преступлению? То есть что вы причастны к убийству? – Психиатр насмешливо фыркнул. – Какая нелепость. Вы способны на убийство не более, чем я сам.

– Как вы можете утверждать это с такой уверенностью? – В голосе Хайда прорвалось отчаяние. – Только вспомните, о чем мы с вами тут говорили целых два года – об абсолютном безумии моих снов. О моем умопомешательстве…

– Эдвард, – перебил Портеус, – мы сто раз с вами это обсуждали. Нет у вас никакого умопомешательства. Недуг ваш имеет не психическую природу, а неврологическую. Это эпилепсия, и не более того. В вашем случае эпилепсия вызывает абсансы – припадки с кратковременной потерей сознания, которые вы называете провалами в памяти и которые я бы определил как status epilepticus[7]. Она же, эпилепсия, виновна и в ваших продолжительных ночных видениях – как я уже не единожды вам объяснял, это больше, чем просто сны, это галлюцинации. В любом случае, безумие присутствует и в снах здоровых людей, ибо сны коренятся в самых глубоких и темных слоях нашего разума.

– Но таких снов, как у меня, не видит никто, – отрезал Хайд.

Портеус кивнул и обратил взор на огонь; в холодном изумрудном зеркале глаз закачались отраженные языки пламени. Он пытался представить, каково это – пережить во сне галлюцинаторный приступ, который проявляется в форме кошмара – отчетливого, объемного и совершенно неотличимого от реальности. Каково это – пережить неистовый шторм в собственном мозге, создающий немыслимые, зачастую чудовищные, но вполне достоверные вселенные.

– Послушайте, Эдвард… – Доктор Портеус затянулся сигариллой и выдохнул облако дыма, наполнив комнату ароматом табака. – Наступает новый век медицины – мы всё больше и больше понимаем в механизмах эпистатуса. Так что могу вас заверить: убийцы-лунатики и маньяки-эпилептики годятся в качестве персонажей для бульварного чтива, но в действительности их попросту не существует.