Перед началом учебы в Вассарском колледже родители отправили Джин на год в Европу. Девушка жила в Швейцарии у подруги матери, страстной поклонницы Карла Юнга. Эта знакомая представила Джин сплоченной группе психоаналитиков, окружавшей бывшего друга и соперника Фрейда. Юнгианская школа с ее упором на идею коллективного характера человеческой психики пришлась юной Тэтлок по душе. К моменту отъезда из Швейцарии она всерьез заинтересовалась психологией.

В Вассарском колледже Джин изучала английскую литературу и писала статьи для институтского «Литературного обозрения». Будучи дочерью ученого-англиста, она часто слушала в детстве, как родители читают вслух труды Шекспира и Чосера. Подростком провела целые две недели в Стратфорде-на-Эйвоне, где каждый вечер смотрела пьесы Шекспира. Ее ум и потрясающая красота вызывали у одноклассниц оторопь. Джин всегда выглядела не по годам зрелой, «получив от природы и благодаря опыту такую глубину, какой большинство девушек достигали только к окончанию колледжа».

Ее впоследствии будут иронично называть «преждевременной антифашисткой» — за раннюю оппозицию Муссолини и Гитлеру. Когда преподаватель дал ей почитать «Художников в униформе» Макса Истмена, надеясь, что книга послужит противоядием от опрометчивого восхищения русским коммунизмом, Джин по секрету сказала подруге: «Если бы я разуверилась в том, что в России все было лучше, я бы не захотела жить».

1933–1934 годы Джин провела в Калифорнийском университете в Беркли слушательницей подготовительного курса медицины, Вассарский колледж она окончила в 1935 году. Кто-то из друзей потом написал ей: «Врачом тебя побудили стать твоя общественная сознательность и раннее знакомство с Юнгом…» Во время учебы в Беркли она находила время писать репортажи и статьи для «Вестерн уоркер», органа Коммунистической партии на тихоокеанском побережье Америки. Джин платила членские взносы и дважды в неделю присутствовала на партийных собраниях. За год до встречи с Робертом Джин писала Присцилле Робертсон: «Если я себя кем-то и считаю, то исключительно “красной”». Истории о социальной несправедливости и неравенстве легко пробуждали в ней гнев и сильные чувства. Работа репортером для «Вестерн уоркер» еще больше разжигала ее негодование, ведь ей приходилось освещать такие события, как суд над тремя детьми, арестованными за продажу экземпляров «Вестерн уоркер» на улицах Сан-Франциско, или процесс по делу двадцати пяти рабочих лесопильного завода, поднявших бунт в калифорнийском городе Юрика.

И все-таки Джин, как и многим другим американским коммунистам, было чуждо доктринерство. «Я нахожу невозможным быть ревностной коммунисткой, — писала она Робертсон, — то есть каждый день дышать, говорить и действовать как коммунист». Более того, она избрала карьеру психоаналитика-фрейдиста, а в то время Коммунистическая партия считала Фрейда несовместимым с Марксом. Это идейное несоответствие, похоже, не смущало Тэтлок, что, вероятно, объясняло ее то вспыхивающий, то затухающий энтузиазм по отношению к партии. (В подростковом возрасте она восставала против религиозных догм, навязываемых Епископальной церковью. Джин рассказала подруге, что каждый день оттирает то место на лбу, где его коснулась рука священника при крещении. Она терпеть не могла религиозную «туфту» любого рода.) В отличие от многих товарищей по партии Джин сохраняла «ощущение неприкосновенности и смысла личной души», хотя те из друзей, кто делил с ней увлечение психологией, но отвергал политическую активность, ее раздражали: «Их интерес к психоанализу сводится к неверию в какие-либо другие положительные виды общественной активности». Для нее теоретическая психология была сродни искусному хирургическому вмешательству, «способу лечения определенных отклонений».

Короче, Джин Тэтлок была сложной натурой, и только такая женщина была способна привлечь внимание физика, наделенного острым чутьем к психологизму. По словам общего друга, она «была достойна Роберта во всех отношениях. У них было много общего».

Когда осенью между Джин и Оппи завязались близкие отношения, все быстро поняли, что их чувства очень глубоки. «Все мы немножко завидовали, — писала позже одна из самых близких подруг Джин Эдит Арнстейн Дженкинс. — Я, например, восхищалась им [Оппенгеймером] со стороны. О его раннем развитии и гениальности уже слагали легенды. Он ходил своей дерганой походкой, выворачивая мыски ботинок наружу, — еврейский пан с голубыми глазами и растрепанной, как у Эйнштейна, прической. А когда мы сошлись поближе на встречах в поддержку Испании, то увидели, как эти глаза держат твой взгляд, — насколько лучше других он умел слушать, подчеркивая свое пристальное внимание восклицаниями “Да! Да! Да!”, и как он, задумавшись о чем-нибудь, ходил туда-сюда, а окружающие его молодые апостолы от физики подражали его дерганой походке с наклоном вперед и его манере, слушая, вставлять “Да! Да! Да!”».

Джин Тэтлок не могла не заметить эксцентричность Оппенгеймера. Возможно, она принимала близко к сердцу странные увлечения Роберта именно потому, что сама очень глубоко — до самой подноготной — чувствовала жизнь. «Не забывай, — писала она подруге, — что он выступал перед знающими людьми в возрасте семи лет, не видел детства и сильно отличается от всех нас». Подобно Оппенгеймеру она испытывала явную тягу к самоанализу. Джин не зря избрала карьеру психоаналитика и психиатра.

Студенты знали, что до встречи с Тэтлок Оппенгеймер увлекался многими другими женщинами. «Полдюжины точно наберется», — считал Боб Сербер. Однако Тэтлок была особым случаем. Они встречались наедине, Оппи редко показывался с ней в кругу друзей с факультета физики. Друзья видели их вместе лишь на нерегулярных вечеринках в доме Мэри Эллен Уошберн. Сербер запомнил, что Тэтлок была «очень хороша собой и спокойно чувствовала себя в любой компании». Он также заметил, что в политическом плане Джин определенно стояла «на левых позициях, причем намного левее всех нас». Хотя она совершенно очевидно была «очень умна», он видел в ее характере и темную сторону. «Не знаю, страдала ли она от биполярного расстройства, однако временами впадала в жуткую депрессию». Когда Джин впадала в уныние, Оппи тоже грустил. «Он по нескольку дней не выходил из угнетенного состояния, — говорил Сербер, — потому что у Джин возникли какие-то проблемы».

И тем не менее их отношения преодолевали спады и продолжались три года. «Роберт был по-настоящему влюблен в Джин, — скажут потом друзья. — Он любил ее больше всех. Он был ей предан». Вполне естественно, что активность и общественная сознательность Джин пробудили в Роберте то самое чувство социальной ответственности, которое так часто обсуждали в Школе этической культуры. Ученый вскоре подключился ко многим инициативам Народного фронта.

«Начиная с конца 1936 года, — объяснял Оппенгеймер на допросе в 1954 году, — мои интересы начали меняться. <…> Я непрерывно чувствовал тлеющую ярость из-за того, как обходятся с евреями в Германии. У меня были там родственники [тетка и несколько двоюродных братьев и сестер], позже я помог вывезти их в Америку. Я видел, что экономическая депрессия творит с моими студентами. Нередко они не могли найти работу, а если находили, то совершенно не ту, какой заслуживали. На их примере я начал понимать, насколько глубоко события в мире политики и экономики способны затронуть жизнь человека. Я ощутил потребность принимать более полное участие в жизни общества».

На тот момент его, в частности, затронула тяжелая доля мигрантов, работавших на фермах. Один из соседей-студентов Оппенгеймера, Аврам Йедидия, познакомился с физиком, когда работал в 1937–1938 годах в Управлении чрезвычайной помощи штата Калифорния. «Он проявил глубокий интерес к невзгодам безработных, — вспоминал Йедидия, — засыпал нас вопросами о работе с мигрантами, приезжавшими в наши края из «пыльного котла» Оклахомы и Арканзаса. <…> По нашим тогдашним представлениям — причем, кажется, Оппенгеймер их тоже разделял — мы считали свою работу насущной или, говоря нынешним языком, “релевантной”, в то время как его работу — заумной и далекой от жизни».