В Беркли Сербер штудировал теоретическую физику под началом Оппенгеймера и за несколько лет опубликовал дюжину научных работ, в том числе семь в соавторстве с наставником. Работы были посвящены таким вещам, как частицы космических лучей, распад протонов высокой энергии, ядерные фотоэффекты при высоких энергиях и ядерные реакции в звездах. Оппи говорил Лоуренсу, что Сербер «один из немногих действительно первоклассных теоретиков, с кем ему доводилось работать».
Оппенгеймер и Сербер близко подружились. Летом 1935 года Оппи пригласил Серберов в гости на свое ранчо в Нью-Мексико. Сербер оказался совершенно не готов к условиям жизни в «Перро Калиенте». Когда супруги, пропетляв по горным дорогам несколько часов, прибыли на место, они застали на ранчо Фрэнка Оппенгеймера, Мельбу Филлипс и Эда Макмиллана. Оппи непринужденно поздоровался с новоприбывшими и, потому как в доме не осталось для них места, предложил взять двух лошадей и ехать на север, в Таос, находящийся от «Перро Калиенте» в восьмидесяти милях. Это означало три дня пути верхом с преодолением перевала Хикория на высоте 3,8 километра. А Сербер никогда в жизни не сидел на лошади! Послушавшись советов Оппи, чета Серберов оседлала лошадей, взяв с собой только смену носков и нижнего белья, зубную щетку, коробку шоколадных крекеров из непросеянной муки, пинту виски и мешок овса для лошадей. Через три дня Серберы, страдая от боли в мышцах и натерых до крови ног из-за постоянного сидения в седле, прибыли в Таос. Переночевав в гостинице в Ранчос-де-Таос, они выехали встречать Оппенгеймера. По дороге Шарлотта дважды падала с лошади и приехала на место в куртке, измазанной кровью.
Жизнь в «Перро Калиенте» была сурова. На высоте 2,7 километра разреженный воздух вызывал затруднения дыхания. «Первые несколько дней, — писал потом Сербер, — любое физическое усилие заставляло хватать ртом воздух». Даже после пяти лет аренды ранчо братьями Оппенгеймер хижина все еще была скупо обставлена: простые деревянные стулья, диван перед камином, индейский коврик на полу. Фрэнк проложил трубу от выше расположенного родника, теперь в доме был водопровод. Но не более того. Сербер быстро понял, что для Роберта ранчо служило лишь местом ночевки в промежутках между длительными, изнуряющими походами по безлюдным местам. Ему запомнилось, как однажды, возвращаясь ночью в грозу, они подъехали к развилке дорог, и Оппи сказал: «По этой дороге до дома семь миль, а эта чуть длиннее, но намного красивее».
Несмотря на лишения, Серберы с 1935 по 1941 год проводили в «Перро Калиенте» часть лета. Оппенгеймер принимал на ранчо много других гостей. Однажды он наткнулся на совершающего пеший поход физика германского происхождения Ханса Бете и уговорил его заглянуть на огонек. Другие физики — Эрнест Лоуренс, Георг Плачек, Вальтер Эльзассер, Виктор Вайскопф — каждый провели здесь хотя бы несколько дней. Все гости с удивлением замечали, какое удовольствие черпала в спартанской обстановке якобы утонченная натура их друга.
В некоторых случаях вылазки Роберта граничили с катастрофой. Однажды он и трое друзей, Джордж и Эльза Уленбек, а также Роджер Льюис, заночевали у озера Кэтрин на восточном склоне пика под названием Санта-Фе-Болди. Из-за большой высоты над уровнем моря у Роберта и двух мужчин появились симптомы высотной болезни. Они провели очень холодную ночь в спальных мешках, а поутру недосчитались двух лошадей. Тем не менее Роберт уговорил спутников подняться на пик Норт-Тручас, самую большую вершину высотой почти 4000 метров, расположенную в южной части хребта Сангре-де-Кристо. Они взобрались на макушку горы в грозу, после чего, промокшие до нитки, проделали обратный путь до «Лос-Пиньос», где Кэтрин Пейдж отпоила их крепкими напитками. Две сбежавшие лошади на следующее утро вернулись сами, и Эльза, хохоча, наблюдала, как одетый в розовую пижаму Оппенгеймер загонял их в стойло.
До 1934 года Оппенгеймер почти не проявлял интереса к текущим событиям или политике — не столько из-за неосведомленности, сколько от безразличия. И уж тем более не участвовал в политических акциях. Сказку о том, что он не обращал внимания на политику и реальные события, он запустил позже — в то время, когда хотел сослаться на свою политическую наивность: он утверждал, что якобы не имел даже радиоприемника или телефона и никогда не читал газет и журналов. Он любил повторять, что услышал о биржевом крахе, случившемся 29 октября 1929 года, лишь несколько месяцев спустя. Что якобы никогда до 1936 года не голосовал на президентских выборах. «Многим моим друзьям, — свидетельствовал он в 1954 году, — мое безразличие к текущим событиям казалось неестественным, они часто укоряли меня за снобизм. Я же интересовался человеком и его опытом, глубоко интересовался наукой, однако не разбирался в отношениях человека и общества». Много лет спустя Роберт Сербер заметил, что в этом автопортрете Оппенгеймер представил себя как «оторванного от действительности, замкнутого в себе, чуждого эстетике человека, не ведающего, что происходит вокруг, то есть как полную противоположность тому, кем он был на самом деле».
В Беркли Оппенгеймер окружил себя друзьями и коллегами, остро интересующимися политическими и социальными вопросами. С осени 1931 года хозяйкой дома № 2665 на Шаста-роуд была Мэри Эллен Уошберн, высокая, властная женщина, носившая длинные цветастые платья из батика и любившая шумные компании. Ее муж Джон Уошберн работал бухгалтером и, по некоторым сведениям, преподавал экономику в университете. Их дом много лет служил центром притяжения интеллектуалов Беркли. Подобно Мэри Эллен, многие из них симпатизировали левым политикам. ФБР потом установит, что Мэри Эллен являлась «активным членом Коммунистической партии в округе Аламида».
Начиная с 1920-х годов вечеринки в доме Уошбернов посещал молодой преподаватель французской литературы Хокон Шевалье. На вечеринки приходили Серберы, а также очаровательная студентка-медичка Джин Тэтлок. Естественно, что Оппи, холостяк, снимавший квартиру на нижнем этаже, временами тоже посещал эти посиделки. Он вел себя с неизменной учтивостью и по обыкновению всех располагал к себе. Однако однажды вечером, когда он подробно разбирал достоинства какой-то поэмы, гости услышали, как изрядно подвыпивший Джон Уошберн пробормотал: «Со времен греческих трагедий никто не превзошел Роберта Оппенгеймера в его монотонной помпезности».
«Мы не увлекались политикой в прямом смысле слова», — вспоминала Мельба Филлипс. Оппи как-то раз сказал Лео Недельски: «Я знаю трех человек, кого интересует политика. Скажи, какое отношение политика имеет к правде, добродетели и красоте?» Однако после января 1933 года, ознаменовавшегося приходом к власти в Германии Адольфа Гитлера, политика начала вторгаться в жизнь Оппенгеймера. К апрелю того же года всех преподавателей-евреев Германии без церемоний уволили с работы. Годом позже, весной 1934 года, Оппенгеймер получил циркулярное письмо, призывающее делать взносы в фонд помощи немецким физикам, пытающимся эмигрировать из нацистской Германии. Он немедленно согласился отчислять три процента (около 100 долларов в год) своего жалованья в течение двух лет. По иронии судьбы одним из беженцев, кому помог фонд, был бывший преподаватель Роберта в Геттингене, доктор Джеймс Франк. Непосредственно после прихода Гитлера к власти Франк, кавалер двух Железных крестов за Первую мировую войну, был одним из немногих физиков-евреев, кому позволили сохранить свое рабочее место. Однако через год он был вынужден эмигрировать из-за отказа уволить других евреев. В 1935 году он уже преподавал физику в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе. Макс Борн тоже бежал из Геттингена в 1933 году и стал преподавателем в Англии.
Из Германии приходили откровенно зловещие новости. Однако в 1934 году любому человеку было бы трудно не заметить политические волнения и в родном Беркли. Пятилетняя депрессия ввергла в нищету миллионы обычных граждан. В начале года трудовые конфликты обернулись вспышками насилия. В конце января забастовку объявили 3000 сборщиков салата долины Империал. Действуя по наущению хозяев, полиция арестовала сотни работников. Забастовка была быстро подавлена, зарплата снизилась с 20 до 15 центов за час работы. После этого 9 мая 1934 года более 12 000 докеров организовали пикеты портов по всему Западному побережью. К концу июня забастовка докеров практически удушила экономику Калифорнии, Орегона и штата Вашингтон. В начале июля власти попытались разблокировать порт Сан-Франциско, полиция забросала тысячи докеров слезоточивыми гранатами, в ответ вспыхнул бунт. Через четыре дня непрерывных стычек несколько полицейских открыли огонь по толпе. Трое рабочих были ранены, двое из них скончались. 5 июля 1934 года вошло в историю под названием «Кровавый четверг». В этот день губернатор-республиканец распорядился, чтобы Национальная гвардия Калифорнии взяла городские улицы под контроль.
