Если республиканец Джон Макклой был просто зол, то Оппенгеймера гнев ввергнул в депрессию. Когда все закончилось, он написал Лиленталю, что у него «по-прежнему тяжело на сердце». В который раз продемонстрировав политическую прозорливость, Оппенгеймер предсказал — как потом оказалось, точно — дальнейшее течение всего процесса: «Америка будет настроена на то, чтобы тянуть время и не торопить события. Затем доклад 10–2 поступит в [Совет безопасности], и Россия наложит вето на дальнейшие действия. Этот шаг у нас будет воспринят как демонстрация воинственных намерений со стороны России. И это прекрасно укладывается в планы растущего числа людей, желающих столкнуть нашу страну на тропу войны — сначала психологически, потом реально. Исследованиями в стране будут заправлять военные, начнется охота на красных, все профсоюзы, в первую очередь CIO, приравняют к коммунистам, то есть к предателям, и так далее…» Как писал Лиленталь в своем дневнике, Оппенгеймер в своей характерной манере стремительно расхаживал туда-сюда по комнате и произносил свой монолог «душераздирающим тоном».
Оппи сообщил Лилиенталю о своем разговоре в Сан-Франциско с советским ученым, техническим консультантом министра иностранных дел СССР Андрея Громыко, настаивавшим, что предложение Баруха будет означать закрепление ядерной монополии за Америкой. «Американское предложение, — сказал советский ученый, — нацелено на то, чтобы позволить США практически бесконечно сохранять свои бомбы и заводы — тридцать лет, пятьдесят лет, сколько заблагорассудится, — в то время как от России потребуют немедленно передать под контроль Агентства по ядерным разработкам ее уран и, следовательно, способность производить материалы».
Одиннадцатого июня 1946 года ФБР подслушало разговор Оппенгеймера с Лилиенталем о предложениях Баруха ввести «заслуженную кару».
— Они чертовски меня тревожат, — сказал Оппи Лилиенталю.
— Да, скверное дело, — согласился Лилиенталь. — Даже с точки зрения краткосрочного действия они…
— …сведут на нет все удовольствие, — перебил его Оппенгеймер. — Однако они видят это по-другому и никогда не отступят. Они никогда не жили в реальном мире.
— Они живут в искусственном мире, — согласился Лилиенталь. — Их мир — это цифры, статистика, облигации. Я не могу понять их, а они — нас.
Двумя днями позже Оппенгеймер вынес вопрос на суд общественности — «Нью-Йорк таймс мэгэзин» опубликовал длинное эссе, доступным языком объясняющее план создания международного Агентства по ядерным разработкам:
Он предлагает учредить мировое правительство в области атомной энергии. В этой области должен произойти отказ от суверенитета. В этой области не должно быть юридического права вето. В этой области должно действовать международное право. Как это можно устроить в мире суверенных наций? Есть только два пути. Один — захват, уничтожающий суверенитет. Второй — частичный добровольный отказ от суверенитета. То, что здесь предлагается, есть частичный отказ — достаточный, но не более того — от суверенитета для создания Агентства по ядерным разработкам, исполнения им функций разработки, применения и контроля ради обеспечения его жизни и роста, защиты мира от применения атомного оружия, извлечения из ядерной энергии пользы для всего мира.
В начале лета Оппенгеймер случайно встретил бывшего ученика Джо Вайнберга, все еще преподававшего физику в Беркли. Когда Вайнберг спросил: «Что мы будем делать, если попытка международного контроля окажется безуспешной?», Оппи указал на окно и ответил: «Ну, мы будем любоваться видом из окна, пока он еще существует».
Четырнадцатого июня 1946 года Барух представил свой план Организации Объединенных Наций, выспренно предложив миру сделать библейский выбор между «живыми и мертвыми». Как и предсказывал Оппенгеймер, а также все, кто был связан с планом Ачесона — Лилиенталя, СССР немедленно отклонил предложение Баруха. Вместо него московские дипломаты предложили заключить простой договор о запрете производства и применения ядерного оружия. Советский проект договора, как Оппенгеймер сказал Китти на следующий день во время разговора по телефону, был «не так уж плох». Возражения Советского Союза против выдвинутых Барухом условий ни для кого не стали неожиданностью. Оппи в разговоре с женой заметил, что Барух, громко выражая горькое сожаление, «прекрасно понимал, что ведет себя чертовски глупо».
Как и предсказывал Оппи, администрация Трумэна с ходу отвергла советское предложение. Переговоры шли в беспорядочном режиме много месяцев, но ни к чему не привели. Первоначальный шанс воспользоваться кредитом доверия для предотвращения бесконтрольной гонки ядерных вооружений между двумя мировыми державами был упущен. И только после ужаса Карибского ракетного кризиса 1962 года и последовавшего за ним мощного наращивания ядерного потенциала СССР американская администрация в 1970-х годах предложила серьезное, приемлемое соглашение по контролю над вооружениями. К этому времени обе стороны произвели тысячи ядерных боеголовок. Оппенгеймер и многие его коллеги всегда обвиняли Баруха в потере этого шанса. Ачесон язвительно писал: «Мяч оказался на его [Баруха] половине, и он запорол момент. <…> По факту он все испортил». Раби был не менее прямолинеен: «То, что произошло, — настоящий идиотизм».
Многие годы критики Оппенгеймера и сделанного им в 1946 году предложения о введении международного контроля упрекали ученого в политической наивности. Сталин, утверждали они, никогда не пошел бы на международные инспекции. Это слабое место не прошло мимо внимания Оппенгеймера. «Я не могу сказать, — писал он много лет позже, — и, пожалуй, никто не может сказать, изменили бы ход истории ранние шаги, сделанные в направлении, предложенном Бором. В поведении Сталина, насколько мне известно, не было ничего такого, что давало бы хотя бы клочок надежды в этом плане. Однако Бор понимал, что такие действия были нужны, чтобы сдвинуть положение с мертвой точки. Он больше не предлагал, кроме как в шутку, еще одно “экспериментальное соглашение”, но все-таки не отказывался от этой мысли совсем. Я думаю, если бы мы стали мудро, понятно и осторожно действовать в соответствии с его взглядами, мы могли бы избавиться от подленького чувства всемогущества, заблуждений насчет эффективности режима секретности и развернуть наше общество в сторону более здравого представления о будущем, ради которого стоит жить».
Позднее тем же летом Лилиенталь приехал к Оппенгеймеру в номер вашингтонского отеля, и они допоздна говорили о случившемся. «Со всей его привлекательностью и блестящим умом, — писал Лилиенталь в своем дневнике, — он представляет собой воистину трагический образ. Когда я уходил, он был сильно расстроен. “Я готов куда угодно идти и что угодно делать [сказал Оппи], но я банкрот в плане новых мыслей. И мне кажется, что физика и преподавание физики, суть всей моей жизни, теперь потеряли всякое значение”. От последних слов у меня буквально сжалось сердце».
Душевная боль Оппенгеймера была непритворна и глубока. Он чувствовал личную ответственность за последствия своей работы в Лос-Аламосе. Газеты ежедневно предоставляли все новые доказательства того, что мир в очередной раз вступает на тропу войны. «Любому американцу понятно, — писал Роберт в “Бюллетене ученых-ядерщиков” 1 июня 1946 года, — что, если разразится новая война, в ней будет использовано ядерное оружие…» По словам Оппенгеймера, настоящая задача поэтому состояла в том, чтобы уничтожить войну как таковую. «Мы знаем об этом, потому что на последней войне две страны, которые мы считали наиболее просвещенными и гуманными в мире, Великобритания и Соединенные Штаты Америки, использовали ядерное оружие против практически побежденного противника».
Он говорил это и раньше в своей речи в Лос-Аламосе, однако для 1946 года публикация такого взгляда в прессе означала неординарную откровенность. Со времени событий в августе 1945-го не прошло и года, а человек, инструктировавший пилотов бомбардировщика, как поточнее сбросить атомные бомбы в самом центре двух японских городов, пришел к выводу, что поддерживал использование атомных бомб «против практически побежденного противника». Это осознание давило на Роберта страшным грузом.
