– И что же – ты ни на ком не женишься?

– Не знаю… – он задумчиво поворошил на голове волосы. – Нет, наверное, женюсь всё-таки. Чем судьба не шутит, вдруг я встречу и полюблю кого-то опять без памяти. Буду изводить тебя фотографиями первых зубов своих многочисленных детишек, которых несомненно захочу наплодить в изрядном количестве. Супруга моя будет возмущенно шипеть, когда мы будем встречаться семьями, и ей придется наблюдать, как мы с тобой пикируемся и говорим на своём языке, шутками, которых больше никто не понимает… Может, я и разведусь с ней потом, кто знает. С любовью без памяти у меня напряжёнка. Я куплю себе домик на юге Англии, в Корнуолле, на побережье. Дети будут приезжать ко мне на каникулы. Мои чаще, а иногда и твои. Может, и ты будешь навещать, твой муж будет приезжать с тобой, и у вас будет спальня под сводами крыши, как ты любишь. А я буду писать свои тексты, сидя в кабинете с видом на океан… И время от времени ездить в Лондон. Ты же знаешь, я всей душой люблю Лондон, Брукс. Я пропишу в завещании, чтобы меня ни в коем случае оттуда не увозили.

– Фу, Гилберт, ну разве можно думать об этом! – возмутилась Бруклин и несильно стукнула его по плечу. – Ты так хорошо говорил, а закончил совершенно неприлично!

– Между прочим, именно этим все обычно и заканчивается.

– Не смей поднимать эту тему! Тем более перед отъездом! – Бруклин сама удивилась, отчего её так задели Гилбертовы слова. –Ты всего на пару лет старше меня – как ты можешь бросаться такими мыслями, как будто тебе девяносто лет!

– Возраст, мой юный друг Бруклин, это не количественная величина, а качественная, – поучительно произнес Гилберт, поднимая вверх палец. – Мудрость не связана с количеством прожитых лет. К тому же, когда пишешь роман, стареешь в три раза быстрее.

– Ты дашь мне почитать, когда закончишь? – подавив в себе желание чем-нибудь швырнуть в него, которое традиционно возникало, когда он напускал на себя маску умудренного опытом старца, Бруклин глубоко вздохнула, так и смотря на его светящееся в темноте лицо. – У тебя же наверняка так хорошо получится.

– Ты думаешь?

– Конечно. Ты же умный. И добрый. И ужасно занудный. Именно такие люди, мне кажется, и пишут хорошие книги.

Гилберт посмеялся, неуклюже пытаясь устроиться удобнее на жестком лежаке. Пластмассовые рейки уже уставили красные следы на его бледной, лишенной загара коже.

– Хорошо бы, – кивнул он без улыбки и осторожно взялся за её коленку, выступающую с лежака. Бруклин только сейчас сообразила, что весь разговор нервно дергала этой ногой. – Особенно важен пункт про зануду.

Его тёплая большая ладонь приятно контрастировала с ночной прохладой. Бруклин не хотелось шевелиться, не хотелось отвечать, просто хотелось продлить это неторопливое, спокойное мгновение, когда они бесцельно валялись в своем фактически общем саду и вели разговоры, в которых было не слишком много смысла, но было едва уловимое, редкое чувство надежного взаимопонимания.

– Гилберт, я не хочу, чтобы когда всё закончилось, мы стали снова совсем чужими.

Почему-то стесняясь – хотя с чего бы ей стесняться дотрагиваться до него – Бруклин протянула руку и убрала с его лица влажные отросшие пряди. Он сморгнул, когда она дотронулась до его волос.

– А то знаешь, как мне иногда кажется. Что мы перестанем вместе работать, контракт закончится… и ты куда-нибудь исчезнешь. Не буквально, конечно, а так, незаметно. Станешь заходить всё реже, со временем перестанешь звонить. И я только из интернета узнаю, что ты издал свой роман. Мне станет неудобно приходить тебя проведать, потому что тебя либо не будет, либо ты будешь вдруг не один… И ты построишь забор. А мы постепенно станем, как старые знакомые. Встретимся случайно на какой-нибудь премьере, или встрече, или премии там. Ты меня спросишь – ну, как дела? Нормально. А у тебя? Да тоже нормально. Или как вот ты говоришь – штатно. Обрадуемся встрече, договоримся увидеться ещё как-нибудь – и не увидимся, потому что почувствуем, что нас больше ничего не связывает, и нам не о чем говорить.

Гилбертовы пальцы по-прежнему обхватывали её ногу. Где-то вдали залаяли собаки.

А что он сейчас скажет, вдруг испугалась Бруклин. Вдруг он заметил. Вдруг он вспомнил, догадался, понадеялся, что больше такого никогда не повторится, и про себя порадовался, что совсем скоро жизнь так и разведёт их в разные стороны?

– Осторожней, Брукс, – сказал Гилберт со своим фирменным выражением, когда почти невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно. – Как бы тебе не пришлось потом брать свои слова обратно.

Нет, подумала Бруклин. Конечно, нет. Как можно захотеть, чтобы чужим тебе стал человек, который знает все твои секреты. Который делился с тобой самым сокровенным, потому что не боялся тебе довериться. Который подставлял плечо каждый раз, когда был нужен, и не требовал объяснений, когда их не хотелось давать.

– Вряд ли. Меня ведь и Бобби начнет меня спрашивать, где ты. Почему ты не приходишь больше читать ему. Почему мы не ездим вместе отдыхать, как раньше. Когда тебя долго нет, он же почти сразу спрашивает, где ты.

– Ну что ж ты, неужели думаешь, что я способен просто взять его и кинуть? Что смогу просто так взять и перестать писать тебе о любой ерунде, которая мне приходит в голову? А лекарства я к кому притащусь клянчить, как заболею? Ты не думай, тебе так просто отмазаться от меня не удастся.

Бруклин с удивлением подумала, что она совсем не замёрзла. Или потеплело, или ветер изменил направление. Или она привыкла, пока по коленке вверх шло тепло привычно греющей гилбертовой руки.

– Мне правда очень не хочется, чтобы ты исчезал.

Гилберт улыбнулся и встал. Улыбка у него была такая, как будто он понял не только то, что она сказала, но и то, что она подумала.

– Послушай, а я хочу, чтобы ты меньше заморачивалась. И ценила поводы для радости, которые у тебя есть. Сможешь? Потому что я не хочу уезжать и думать, что ты тут сидишь и ешь себя поедом вместо того, чтобы наслаждаться жизнью.

В тишине с тревожной радостью пела какая-то птица.

– Как вернёшься, приходи к нам на ужин? Я буду ждать.

Он подумал о чем-то, и в темноте его голубоватые глаза казались совсем тёмными.

– Спасибо, я с удовольствием приду, – сказал он просто, а потом сразу же исправился: – Ну, то есть приду, если Нэнни будет готовить. Потому что если ты опять будешь ставить свои эксперименты на продуктах, я лучше пойду в Макдональдс.

– Ну иди, кто тебя держит. Встретишься со своими любимыми друзьями с большими фотоаппаратами. Они тебе устроят фотосессию с бигмаком, ты всегда о такой мечтал.

– Пообещай, что пока меня не будет, ты не изменишься настолько, чтобы встретить меня холодно и воспитанно, как чужого.

По сравнению с громким смехом его слова казались почти шёпотом.

– Пообещай, что не изменишься настолько, чтобы не захотеть приходить.

Гилберт нахмурился, и, кажется, так и хмурился, пока они обнимались на прощание.

– Хорошенького понемножку; я пойду работать, – шепнул Гилберт, повесив полотенце на шею. – И ты иди в дом. Не стой на ветру.

«Если он обернётся, значит, он тогда тоже почувствовал», – вдруг неожиданно для самой себя загадала Бруклин. Спина Гилберта бледным пятном выделялась в темноте. Что им делать с этими соседскими привычками, когда их жизни окончательно разделятся? Что скажет Бобби, когда Гилберт перестанет приходить играть с ним каждый раз, когда он попросит? Что почувствует она сама, когда Гилберт откажется читать Бобби сказку на ночь?

Бруклин стояла у двери, когда Гилберт остановился и обернулся, чтобы посмотреть на неё. «Что стоишь?» – спросил он взглядом и нетерпеливым кивком головы. Ну разумеется. Английское воспитание джентльмена сильнее него. В том, что девушка благополучно вошла в свой дом, он должен убедиться, даже когда они живут за двумя заборами, и их территорию охраняет целое подразделение охранников.

Шагнув внутрь, она помахала ему; махнув в ответ, Гилберт исчез в темноте.