Гилберт очень надеялся, что когда-нибудь всё-таки его заслужит.

Он проснулся всего через пару часов; вздрогнул и испугался какой-то очередной картинки, выплывшей из подсознания. Спать дальше очень хотелось, и солнце по-прежнему заливало комнату жарким ленивым уютом. Он так давно мечтал, что наступит эта минута, а сейчас слипающиеся глаза не давали даже как следует насладиться ею. Понежившись ещё совсем немного, Гилберт собрался с мыслями и стянул к себе в постель ноутбук.

Никто ведь никогда не обещал, что будет легко.

«СКАЖИ, ЧТО Я ЕЁ ЛЮБЛЮ»

«Когда меня режут – я терплю.

Но когда меня дополняют – становится невыносимо».

«Тот самый Мюнхгаузен»

В Голливуд Гилберта привела любовь.

Фраза была удачной и нравилась агентам и журналистам. Хотя сам Гилберт до сих пор заново вздрагивал каждый раз, когда приходилось читать эту формулировку.

Уж он-то знал, что и его вечная любовь, и новоприобретенная слава, и имидж – всё это не стоило ровным счётом ничего. Ничего, что могло бы хоть как-то заставить его поменять приоритеты, которые так и остались прежними с тех пор, когда ещё ничего не случилось.

Гилберт научился писать в четыре года. Старших сестёр собирали в школу, и ему тоже подарили блокнот и красивую ручку с узором Британского флага на колпачке – это были его первые сокровища. Мама уехала в больницу за новой сестрёнкой, и он сидел в кабинете отца и написал ей письмо. Получилась своеобразная сказка о том, как мама бродила по лесу и по очереди находила на деревьях всех своих четверых детей, преодолевая козни врагов вроде лесных гномов, змей и тракторов (Гилберт в детстве очень боялся тракторов, потому что путал их с танками). Он писал печатными буквами, с силой вжимая в бумагу свою красивую ручку. Пришлось истратить половину блокнота, пока история дошла до счастливого завершения; но удовлетворённое сознание, как много он написал, он запомнил на всю жизнь. Как запомнил на всю жизнь гордое чувство радости, когда мама с новой сестрёнкой вернулась домой и сказала, что ей очень понравилось его письмо, и она непременно сохранит его. Как не мог забыть и той обиды, которая охватила его, когда мама читала его письмо папе, и папа помирал со смеху.

В ту минуту он раз и навсегда понял чуть ли не самую главную вещь про себя самого.

Он хотел стать писателем.

То есть, конечно, увлечений было море. Коллекционные динозавры, мультики, игровые приставки, игры с друзьями, кружок журналистики, группа любителей кино, театральная студия. Жить вообще было интересно, и он жил полно, жадно – потому что чем большими вещами он занимался, чем больше видел и знал, тем лучше мог написать об этом. А это было самое главное; всё остальное было увлечением, а тексты были основанием и объяснением для всего. Какой интерес, например, смотреть мультфильм, не придумывая альтернативного развития сюжета? Как можно, например, читать книгу, не примеряя на себя – сможешь ты написать так же, лучше, или играешь в другой лиге?

В школе он писал сочинения за всех своих друзей, и на важные контрольные образовывались очереди, которые организованно передавали ему свои варианты. Эти же друзья ненавидели ходить с ним в кино, потому что он всегда громко возмущался надуманными сюжетными поворотами и на ходу придумывал, как было бы лучше решить ту или иную сцену. Фильм сразу переставал нравиться, потому что его идеи часто были выигрышней, чем то, что показывали на экране.

Когда в десять лет из-за глупой ветрянки его не отпустили на каникулы в Диснейленд, он знал, чем может возместить свою обиду. По одной таская все десять больших тетрадок из стола старшей сестры, он писал сказочную повесть.

Когда в четырнадцать лет он впервые влюбился в девушку, а она стала встречаться с его лучшим другом, он знал, как пережить это разочарование. Начиная каждую главу с печальной элегии, он посвящал ей свой роман.

Когда в восемнадцать лет он окончил школу, переехал с приятелем в Лондон и вкусил по полной все прелести самостоятельной жизни, он знал, как окончательно не сорваться в пропасть кружащей голову молодости.

Он должен был накопить на колледж, чтобы стать писателем.

О своём колледже он мечтал давно. И не только мечтал, а чётко наметил своей целью. К выбору Гилберт подошел основательно. Мама вообще говорила, что он обстоятельный мальчик, правда, слишком увлекающийся. Ещё в средней школе он подробно изучил все требования, программу и стоимость обучения, в старшей школе уже начал откладывать карманные деньги, а работу на год после школы выбирал так, чтобы скорее собрать требуемую сумму. Он знал, что нужно сделать, чтобы добиться цели, и продумал себе четкую схему её достижения. Писатель – это книги, книги – это образование, образование – это колледж, внушали ему всю жизнь. В семье директора средней школы и учительницы младших классов образование ценилось едва ли не больше всего остального. Гилберту нужно было стать писателем, а писатель непременно должен быть образован; значит, колледж был ему необходим.

По крайней мере, поначалу он был в этом совершенно уверен.

Поэтому он поднимался по утрам и шёл на подработку поваром в школьной столовой; поэтому он работал барменом в пабе, где тусовались его друзья; поэтому он писал по заказу идиотские тексты из серии «лондонские семиклассники устроили в учительской задымление, объевшись капустой». Поэтому он продавал билеты, расклеивал афиши, таскал кофры и гладил костюмы в родной театральной студии, в которую с лёгкой материнской руки записался когда-то на волне той самой несчастной любви. Необходимый минимум финансов тратился на весьма несбалансированное питание, разнообразные напитки (от восьми градусов и выше), билеты в кино (в надежде найти фильм, где не нужно будет исправлять сценарий, Гилберт мог бегать в кинотеатр хоть семь раз в неделю) и на крысятник (так они с другом любя называли свою угловую квартиру с крохотными окнами, поэтично выходящими на морг при многопрофильной больнице). Он бегал с места на место, не досыпал, уставал, но знал, что гонка временная, а усилия оправданы. Это была эпоха осознанного веселья, и когда он знал, что сегодня заработал всё, что мог, он позволял себе развлекаться свободно и бездумно. Это была эпоха отложенного на неопределенное время счастливого «потом», мечтать и обсуждать которое было так приятно, приходя после рабочей смены к лениво встречающим рассвет приятелям. «Налейте работничку умственного фронта, мастеру фаст-фуда и креатива!» – кричал Стивен, его лучший друг и сосед по крысятнику – и Сэм, другой их одноклассник, живший поблизости, спешил вытащить из холодильника ещё пару запотевших бутылок пива. «Пей, Гилберт, – смеялись друзья и хлопали его по спине, – не дай засохнуть лучшему мозгу современной литературы».

И ему было хорошо. Он знал, что настоящее приятно, хоть и не всегда легко, и что всё ещё впереди; и это впереди у него, конечно, будет удачным.

А главное – что пусть сейчас и нет времени, но те тексты, которые приходят к нему по ночам и медленно, но непрерывно копятся в тетрадях и памяти компьютера, непременно дождутся своего часа. Он поступит в колледж, получит необходимое для писателя образование – и его истории, которые возникали будто из ниоткуда, его герои, с каждым отвоёванным у гонки днём всё более живые, все его тексты, которые копились и клокотали внутри, наконец-то станут по праву главными в его жизни.

Это было его мечтой, его целью, его будущим. Он готовился к нему и радовался, что делает всё, чтобы добиться его. И даже то, что времени на творчество всегда не хватало, и то, что писать означало постоянно ограничивать себя, ставить себе условия и не давать расслабляться, тоже ощущалось радостью. Ничто не могло сравниться с тем, как, наконец добравшись после долгих часов суетливых подработок до крысятника, он садился и читал текст, свой собственный текст, написанный накануне ценой бессонной ночи – и этот текст ему нравился.