– Госпожа Бридж, добро пожаловать в родовое поместье, – пошутил Гилберт, преодолевая огромный зевок. Бруклин каждый раз боялась, что он проглотит свой кулак, так широко он умел зевать, когда ему не хватало сна – а сна ему всегда не хватало. Когда они въехали в ворота, напряжение слегка спало. Марш-броски по городу и аэропорту давались нелегко, тем более сейчас, когда после фестиваля и самолета хотелось скорее снять наконец все маски и разрешить себе быть собой. – В это прекрасное весеннее утро позвольте проводить вас по парадной лестнице в изысканную гостиную с гобеленами.
– Благодарю, Бэрримор, – шмыгнула носом Бруклин, застегивая расстегнувшийся карман его куртки. У него в карманах всегда была куча страшно важных бумажек, смятых в один беспорядочный ком; потеря какого-нибудь клочка была равносильна апокалипсису. – Мы славно поработали.
– Точно, теперь можно и… отдыхать, – он на секунду задумался и сосредоточенно поморгал, и его рука инстинктивно легла на рюкзак, где был компьютер. Всегда, когда между съёмками и работой намечался пробел, Гилберт весь отдавался своему компьютеру. Она собиралась отдыхать и всячески себя тешить; он будет работать каждый день их короткой передышки. – У меня такое впечатление, что этих недель я ждал бесконечно долго.
– Ты хотя бы спи иногда, а то потом снова будешь страдать от нон-стопа. Не хочу больше видеть, как ты валишься с ног на каких-нибудь ночных съёмках.
– Хорошо, мамочка, больше не увидишь. Я и сниматься-то больше не буду с тобой, не забывай. Лавочка прикрыта.
Это было правдой – после стольких лет постоянной работы вместе странно было сознавать, что скоро рабочие обязательства вовсе не будут их связывать.
Целоваться на прощание им было не нужно – вокруг никого не было, кроме проверенного годами водителя. Снова зевая, Гилберт коротко и легко пожал Бруклин руку.
Зевота у него была ужасно заразительная.
– Хочешь, приходи к нам на ужин сегодня? Тебе полезно будет прогуляться. Хоть поешь нормально. И проветришь свой литературный мозг.
Раздумывая, Гилберт смешно вытянул губы трубочкой.
– До тебя далеко идти, – пошутил он капризно.
– Через пару часов приедет Бобби, так что я все равно тебя вызову. Он же наверняка соскучился по тебе гораздо больше, чем по мне.
– Да, это аргумент. Ты-то мне на фиг не нужна, а его я увижу с удовольствием, – кивнул Гилберт с улыбкой, открывая дверцу машины. – Ладно, валяй, вызывай меня вечером. Хотя постой, самое главное: а что у вас будет на ужин?
– Овсянка, сэр, – она легонько пнула его ногой, пока он вылезал – как всегда, неуклюже.
Они стояли у подъезда к его дому; её дом был ещё глубже, дальше от шоссе.
На их большой территории дома были небольшими, и Бруклин это нравилось. После детства, проведенного в материнском особняке с стеклянными залами для приёмов и двумя биллиардными в подвале, поймать чувство уюта в небольших комнатах было гораздо проще. Бруклин получала наслаждение от того, что всё здесь куплено на её деньги и может быть именно так, как она хочет. Только когда она стала жить самостоятельно, ей стало понятно, как бывает, когда никуда не хочется уходить из дома. Радоваться возвращению домой она тоже впервые начала только здесь – и с каждым разом заново наслаждалась этой радостью.
К её приезду в комнатах подняли ставни, и утреннее солнце мягко ложилось на тёплый паркетный пол. Суета и напряжение последних недель были отсечены автоматическими воротами, отгораживающими их бункер от внешнего мира. Наслаждаясь тем, что в кое-веки можно не спешить, Бруклин хозяйским взглядом оглядела комнаты, радуясь ощущению дома; лениво покопалась в привезённом чемодане, долго смывала дорожную истому под горячим душем и наконец растянулась на постели, с наслаждением зарывшись головой в душистые подушки.
Ничего не могло сравниться с тем, как после долгих путешествий спалось дома, в собственной спальне.
Ничего не могло сравниться с тем, как проснуться от торопливого топота маленьких ног, деловито простучавших от самой двери.
– Мама. Мама, ты спишь? Мама, мы приехали!
Матрас подпрыгнул, и, моментально вынырнув из сна, Бруклин порывисто прижала к себе налетевшего на неё с разбега худенького мальчишку в джинсовом комбинезоне.
– Бобби. Ну наконец-то. Слава Богу, все дома.
– Мама, а ты мне привезла французский подарок? А я каждый день зачеркивал дни, чтобы ты скорей приехала. Нэнни говорила, что я хорошо себя вёл.
– Хорошо себя вёл? Да я и не сомневалась, – вдыхая сладкий аромат ребёнка, Бруклин жадно ловила прикосновения тёплых торопливых ладоней. Прижимаясь к ней всем телом, Бобби радостно смотрел на неё яркими большими глазами – такими же зелёными, как у неё. – У меня целый чемодан для тебя. Расскажи, что ты делал, пока меня не было.
В дверях, по обыкновению укоризненно сложив руки, стояла Нэнни. Для Бруклин она была спасительницей, помощницей и главной воспитательницей – а теперь и воспитательницей её сына.
Нэнни улыбалась одновременно строго и ласково, наблюдая, как Бруклин и Бобби обнимаются и шумно возятся на постели, радуясь встрече.
С тем, что ждало её дома, не могла сравниться ни одна выдумка на свете.
*****
Гилберт от всего сердца завидовал сказочному персонажу, которого ему пришлось играть пять фильмов подряд. Мужику нереально повезло. Не потому, конечно, что он сказочный принц или что ему обломился чуть ли не самый счастливый финал в истории мировой литературы. Не потому, что он останется вечно молодым, что ему не надо беспокоиться о счетах за медицинскую страховку или самочувствии пожилых родителей. Этот мужик мог не спать – он вообще никогда не спал. И тому факту, что ему не надо было тратить прорву времени на сон и на попытки его побороть, Гилберт завидовал чёрной, ненавидящей завистью.
Его жизнь была бы настолько проще, если бы он мог не спать.
Идиллически мирное утро по-хозяйски обосновалось в его жилище. Каждый раз приходилось заново привыкать и долго переходить от кочевого образа жизни к существованию нормального человека. После длительных рабочих поездок он напоминал себе черепаху, которую вытащили из панциря, а потом положили с ним рядом; дескать, заползай обратно, детка, не стесняйся, чувствуй себя как дома. За то, чтобы растянуться сейчас в мягком гамаке у бассейна и провести пару дней в праздности, ничего от себя не требуя, можно было продать душу. Гилберт злобно пнул чемодан с одеждой – он послушно поехал на своих колесиках и обиженно затормозил, врезавшись в стену – и бережно положил рядом с изголовьем компьютер.
Вот как тут было не спать, когда каждая ресница словно бы весила по килограмму. В этом мире даже собственный дом действовал против него. От каждой вещи сквозило сладкой ленью, сонной истомой; вот ты и дома, дружок; иди к нам, расслабься, отпусти себя в мир безделья. Посиди бездумно, любуясь танцующей на бассейне солнечной рябью; лениво пожмурься приятным мыслям; растай в мягком одеяльном тепле и хотя бы немного разреши себе не делить свою жизнь на долги и обязательства перед самим собой.
Властные снопы солнца радостно врывались в пустые комнаты. Сознательно не допуская спешки, Гилберт бродил по дому и до предела поднимал ставни. Сегодня день приезда, значит, начинать нужно с завтра, высчитывал он. На предстоящие дни можно составить чёткий план, и работать именно так, как он любит – не отвлекаясь на другие мысли, сложные задачи и дополнительные дела. Главное – не давать себе поблажек. Главное – не расслабляться и держать хватку.
И выспаться. Просто для того, чтобы продуктивно работать, хоть на четверть как-нибудь, да выспаться.
Зарываясь головой в душистую свежесть подушек, сложно было не благодарить судьбу за то, что иногда она дарила ему подобные моменты чистого, радостного покоя.
Гилберт с раннего детства знал, чего он хочет. Отчасти этим можно было гордиться. Сколько его приятелей и знакомых маялись неприкаянностью и с трудом нащупывали к тридцати годам дорожку, которая после многих проб и ошибок чудилась своей. Некоторые к этому времени успевали попробовать себя сразу в нескольких профессиях. Гилберт знал всё гораздо раньше и сознавал, что это редкое везение – точно знать, что ты хочешь. С одной стороны, это придавало уверенности – стольких проблем и болезненных поисков он был лишён. А с другой стороны, это была ответственность. Ответственность нелёгкая и непростая – и даже не перед обществом, семьёй или кем-то там, а перед самим собой. Не так сложно было узнать, кто ты есть. Сложнее всего было доказать себе, что ты можешь быть тем, кем хочешь. Что ты достоин этого дела. Что ты готов работать на него, а не просто почивать на лаврах, кичась тем, что нашёл себя. Право быть собой настоящим тоже нужно было заслужить.
