На пору появления черники, как давно было заведено Машей, приходилось начало ягодных закупок. Клубникой, той торговали уже недели полторы, первые дни стоила она восемь и десять даже рублей за килограмм, потом стала дешевле, но Маша еще все в те же, Елены с Ермолаем детские годы заметила, что по-настоящему цена на клубнику снижается с появлением черники, — и ждала.

Однако нынче цена на клубнику не упала. Как стоила она шесть рублей да пять с полтиной, что похуже, так и осталась. И черника тоже была невиданно дорога — по четыре, по четыре с полтиной за килограмм, и так было и день, и два, и неделю, и стало ясно, что дешевле в нынешнем году ничего не станет.

— Ой, да ну что же это, а! — приговаривала Маша, ходя по рядам. Евлампьев, сосредоточенно поджав губы, ходил за ней следом и молчал. Машины причитания рождали в нем чувство вины, будто он это и был виноват в таких ценах.— Ну, что же делать, я прямо не знаю… Такие сумасшедшие деньги…

К ягодным заготовкам Маша обычно подкапливала денег, старалась, начиная где-нибудь с мая, экономить на всяких мелких хозяйственных покупках, но нынче с Ксюшиной болезнью, несмотря даже на двухмесячный приработок Евлампьева, ничего поднакопить не удалось. Не брать же было с Елены за каждый апельсин, за каждый гранат, за каждую банку икры… а сколько их набежало, да все по ресторанной цене… Ладно, мумиё ничего практически не стоило.

— Нет, ну просто сумасшествие какое-то, просто сумасшествие! — с обреченно-расстроенным видом все приговаривала и приговаривала Маша, идя впереди Евлампьева вдоль рядов. — Грабеж прямо, ей-богу!..

— А ты, милочка. сама-ка походи-ка да покланяйся! — услышав, с вызовом ответила ей торговка — молодая, в общем, против Маши женщина, чтобы называть ее «милочкой», лет примерно сорока с небольшим, немного совсем старше Елены. На лотке перед нею стеклярусно-блескучей горкой лежала черника. — Живете здесь. в городе, так думаете, это по асфальту ходить собирать. Цельный день вчера впятером на карачках ползали, вона!

— Ну не по такой же цене! — останавливаясь, сказала Маша.

— Э, не по такой! — сказала торговка. — А за другую мне, милочка, никакого любопытства. Деньги нынче дешевы. У меня вон дом ремонту просит, так куб досок семьдесят рублей стоит! А куб, знаешь, что такое? Десяток досок бросили — вот тебе и куб. Вот так, милочка. — И без всякого перехода спросила деловито: — Ну, а сколь брать-то будешь? — Да сколько, — протянула Маша. — По такой цене…И поинтересовалась неверяще:

— Что, если килограммов пять, уступишь?

— Не-е! — сморшила лицо торговка.Чего уступать, по килограмму разберут. Предлагаю. Какие ягоды, смотри! Одна к одной, красавицы, ни у кого таких нет — весь рынок обойдите.

Ягоды были действительно неплохие, хотя, как и призналась торговка, вчерашние, — спелые и не пустившие сок, доставленные целехонькими.

— Ну уж, так уж ни у кого больше нет! — не смогла, однако, не ответить, согласно ритуалу, Маша, что, впрочем, тоже соответствовало действительности. Однако за эту минуту стояния возле ягод она успела как бы привязаться к ним, почувствовать их в некотором роде как бы своими, они стали как бы особенными, отличными от всех других на рынке, и, поворачиваясь к Евлампьеву, она спросила с пораженческой усталостью в голосе: — Ну что, купим? Все равно, видно, дешевле не будет.

— Да ну что, давай, — согласно ответил Евлампьев. Он знал, что Маша в любом случае, как он ни ответит, будет решать сама и спрашивает его не ради совета, а просто раздумывая вслух.

— Давай, конечно.

— Нет, ну вроде бы не самая худшая, а? — не смогла вот так сразу остановиться Маша, беря с лотка несколько ягод и кладя в рот.

— Да ничего вроде бы, — прожевав, пожала она плечами. — Пять килограммов по четыре рубля, а? — сделала она последнюю попытку сбить цену.

— По четыре? Не-е,торговка замахала руками. — Не, по четыре — не, лучше выбросить.

Она торговала по четыре пятьдесят.

— М-да! — выговорила Маша с выразительностью. Постояла мгновение молча и вздохнула: — Ладно, давайте, что ж…

Взяла она вместо пяти килограммов четыре, и потом они купили еще три килограмма клубники.

— Ладно, пока так, — сказала она, когда клубника была вся в пакете и Евлампьев осторожно, стараясь не помять, устраивал ее в сумке рядом с такими же полиэтиленовыми пакетами черники. — Денька через два-три еще наведаемся, авось подешевеет. А не подешевеет, тогда и докупим, что ж делать. Смородина с брусникой только останется, и все. Смородины бы нам килограммов десять нужно. А, как думаешь?

— Да пожалуй, — отозвался Евлампьев. Он не знал, сколько нужно. Всеми этими делами заведовала Маша, и он беспрекословно ей подчинялся. Скажи она, что двадцать, он бы тоже согласился.

Когда шли на рынок, в воздухе еще чувствовалась ночная, приятно холодившая лицо свежесть, за полчаса, что бродили по рядам, от нее не осталось и следа, и теперь, когда возвращались домой, воздух был жарко-упруг, труден для дыхания, и Евлампьев с Машей всюду, где можно, выбирали путь по тени.

Прохладная мгла подъезда была как избавление.

— То-то вот Ксюха завтра обрадуется, — сказал Евлампьев, выставляя на стол пакеты с ягодами. — Черничное — ее ж любимое.

— Любимое, любимое, — с мимолетной благостной улыбкой отозвалась Маша. — Только давай с клубники начнем, а то она сок пустит.

Она вынула из буфета две миски, налила в них воду, и они сели к столу.

В первой, большой миске ягоду нужно было хорошенько прополоскать, держа ее за коротенький жесткий прутик плодоножки, — на дно, не заметные глазу, оседали и колыхались потом по нему от движения воды черные крупицы земли. После этого плодоножка отделялась от вскормленной ею плоти: нужно было ухватить ее как можно ближе к основанию, и она, чуть лишь воспротивившись, мягко вылезала из нежной темноты мякоти, открывая свой сахарно-белый корешок. Во второй, маленькой миске ягода, уже без своих звездчатых зеленых трусиков, эдакая мокроголая, прополаскивалась окончательно, роняя на дно остатки прилипшей к ней земли, и оказывалась на расстеленном Машей по краю стола чистом вафельном полотенце — отдавать ему осевшую на ней влагу, обсыхать.

Евлампьев полоскал, обрывал, снова полоскал, ему как-то вообще стало последние годы, нравилась эта немудрящая домашняя хозяйственная работа, в ней было нечто очищающее, возвышающее, нечто от вечности в ней было, вечного и великого круговорота жизни и смерти, и через нее будто прикасался, будто входил каким-то краешком своей души в эту вечность.

Варенья у Маши, что то, что другое, вышли — лучше не бывает. С черничным, тем, конечно, было попроще, но в клубничном не разварилась ни одна ягодка и каждая плавала в густой, тягучей прозрачности крепенькая и целехонькая, будто и не томилась нисколько в горячущем сахарном расплаве.

— Ай, молодец! Ай, молодец! — приговаривал и приговаривал Евлампьев, перекладывая остывшее варенье из тазиков в банки.

Маша, довольная, сидела рядом за столом, пила чай с пенкой и давала указания:

— Ты не так, так ты мнешь. Ты с подгребом, споднизу, — и вела в воздухе рукой, всем плечом, показывая, как лучше забирать в ложку варенье.

— Да я и так споднизу, а не сподверху, — посменвался Евлампьев. И, набирая очередную ложку, опять хвалил: — Ай, молодец, ай, молодец!

Для Ксюши на завтра приготовили пол-литровую банку черничного, и Маша, как и остальные, убиравшиеся до зимы банки, поверх полиэтиленовой крышки закрыла ее газетой, обмяла газету и перевязала бечевкой. Делать так не было никакой необходимости — банке не стоять и недели, и варенье за это время не вспучит, но у Маши еще от той поры, когда ни о каких полиэтиленовых крышках и не слышали и банки закрывались пергаментом или вощеной бумагой, а уж сверху, для крепости, газетой, осталась в руках привычка обязательно обвязать банку газетой,варенье как бы становилось вполне готово лишь после этого.

Евлампьев похмыкивал, глядя на ее возню с Ксюшиной банкой, но ничего, как всегда в таких случаях, не сказал: ну, перевяжет, сделает ненужную работу, так подумаешь. А душа зато будет довольна и успокоена.