Через окно они увидели, как Ермолай соскочил с подножки, оглянулся, нашел их взглядом, дернул головой, прощаясь, и быстро, почти бегом, пошел через площадь к трамваю.

Троллейбус тронулся, заскрипели, закрываясь на ходу, двери, побежали мимо окон деревья улицы, и площади стало не видно.

— Ну, так и как тебе его Людмила? — спросила Маша.

— Да как…— Евлампьев медленно пожал плечами.

Ннкак это все, что жало, давило в груди, эдакой несильной, но совершенно отчетливо ощутимой, саднящей болью, не переводилось в слова, не укладывалось в них — слишком они были тесны.

— Как… нас она, во всяком случае, явно не хочет знать.

— Явно, явно, — тут же подхватила Маша. — Уж даже нос к носу столкнулись, и то… И как она знакомнлась, как смотрела… будто мы какие враги ей!

— Да нет…— Евлампьев увидел ее стоящей у приступка крыльца, она смотрит своими властно-чувственными брызжуще-синими глазами в их сторону. «Что ты застрял там?» — спрашивает она Ермолая, и в ее унижающей интонации — полное пренебрежение всеми свидетелями, слышащими этот ее вопрос. — Она не как с врагами… нет, по-другому. Будто она с пустым местом знакомилась — вот как.

— Да? — с сомнением спросила Маша. И ответила сама себе через паузу: — Пожалуй… И ты заметил, — с каким-то сторонним оживлением и осуждением одновременно вдруг проговорила она, — ты заметил, как они похожи?

— Кто? — не понял Евлампьев.Ермолай с нею?

— При чем Ермолай здесь? Людмилы эти. Ермолаева и жена Хваткова.

— А-а!..протянул Евлампьев.

А ведь да, действительно. Похожи. Ничего похожего внешне — и вместе с тем поразительно похожи. Будто некая мета в выражении лица, глаз… что не утаишь, не скроешь, одна мета, одна — несомненно. А уж жена Хваткова, если верить его рассказу… М-да. Скажи, кто твой друг… Это обычно так: дружба — или при полном несходстве, как вот у них было с Аксентьевым, или при полном совпадении. Одно из двух.

— Интересно, а кем она работает? — с прежней внезапностью спросила Маша.

Этот вопрос был уже чисто риторический, и Евламнцьев в ответ снова пожал плечами, не добавляя

на нынешний раз никаких слов.

— Мне почему-то кажется, что учительницей, — сказала Маша.

— Так непременно и учнтельницей? — Евлампьеву стало смешно. — А может, врачом?

— То есть не учительницей, а преподавателем, — поправилась Маша.— Преподавателем техникума.

— Ну уж. С такой точностью! Может, скажешь еще, какого техникума?

— Нет, какого — не скажу, — с совершенной серьезностью ответила Маша. И расстроеннио махнула рукой: — А, лучше б и не встречать! Уж не знали, так и не знали…

Троллейбус, всех, как одного, резко качнув вперед, начал тормозить. Евлампьсв, хватаясь за поручень переднего сиденья, глянул в окно — подъезжали к остановке. Если идти в кино, нужно было сходить сейчас.

— Что, пойдем в кино? — спросил он.

Маша непонимающе поглядела на него:

— В кино?

— Да ну на фильм, рекламу мы с тобой еще смотрели, девятнадцать сорок.

— А! — вяло произнесла она, вспоминая. — Ну да… А что, мы успеваем?

Троллейбус ткнулся передним колесом в бетонный бордюр дороги, его несколько раз тряхнуло, и он замер.

— Ну, если выходить, то выходить, Маш, — торопливо проговорил Евлампьев.

— Давай, — вздохнув, стала она подниматься с места.

Евлампьев вскочил, побежал по проходу к передней двери, встал в ней, знаками показывая водителю, чтобы он подождал, не закрывал, идут еще там, Маша подошла, и он, в торопливости по-молодому соскочив вниз, подал ей руку.

Троллейбус, хрипло заурча мотором, тронулся и, глухо прошебарша шинами, унесся.

— Что, идем? — будто в троллейбусе они ничего не решили, спросила Маша.

Идти в кино Евлампьеву теперь не хотелось. Не то было настроение. Это как-то само собой, вне его воли, по инерции выскочило: «Что, пойдем в кино?» — глянул в окно, и вспомнилось. Но вроде бы глупо было не пойти, раз специально вышли для этого из троллейбуса раньше времени, и он сказал:

— Да ну что ж… пойдем. Что дома делать…

Они вошли в зал с третьим звонком и не успели дойти до своих мест, свет погас. Экран почему-то не загорался и не загорался, и пришлось добираться в полной темноте, на ощупь. Маше что-то все не везло: она запнулась о чью-то выставленную в проход ногу и едва не упала, заходя в ряд, больно ударилась бедром об угол спинки крайнего сиденья и, когда садились, защемила сиденьем юбку, потянула, и та, громко затрещав, разошлась где-то по шву.

— Ой боже ты мой!..— вырвалось у Маши, и в голосе ее Евлампьев услышал слезы.

Спустя мгновение экран засветился, по нему побежали, сменяя одна другую, заставочные картинки «Новостей дня», и в динамиках, привычно завывая, загремела бравурная тусклая музыка. Евлампьев посмотрел на Машу. Она сидела, не глядя на экран, доставала из сумки платок, подглазья у нее в отраженном от экрана свете мокро блестели.

— Ну, ты чего? — кладя ей на колено руку, утешающе проговорил он. — Ну, чего?.. Из-за юбки расстроилась?

— Ой, да нет! — махнула она рукой.— При чем здесь юбка?..

Вытерла платком слезы, сглотнула слюну, пожевав губами, и сказала обрывающимся голосом :

— Романа мне жалко… Просто ужасно жалко… Ведь он же несчастлив с ней!..

— Да почему же так вот обязательно, что несчастлив? — продолжая держать свою руку на ее колене, сказал Евлампьев.Помнишь, как он звонка ее ждал?

— У него был вид побитой собаки, — снова с судорожностью сглотнула она слюну. — Отчего? Оттого, что столкнулся с родителями. Конечно, несчастлив!..

И тогда, когда он ждал ее звонка, у него тоже был вид побитой собаки. Собаки, которую побили, н она теперь заискивающе ждет прощения. И что он, что он звонил несколько дней назад им, просил Машу позвать его, Евлампьева, а после, день спустя, сказал, что необходимость отпала… Что за необходимость? Да и отпала ли? О боже!..

Евлампьев невольно вздохнул.

— Ну, — сказал он, переждав мгновение, — мы, Маш, ничего уж тут не можем поделать. Остается только смириться, и все.

Спереди и с боков на них упрекающе оглядывались.

— Ой, господи, — качая головой и вновь вытирая глаза, сказала Маша.Недаром же вот я боялась, что пути не будет. Так. видишь, и есть.

Евлампьев не понял:

— А что такое? По-моему, все как надо. Столько граммов получили.

— Мумиеё-то — да. А радости никакой.

Она стала складывать платок, сложила и убрала в сумку, а Евлампьев снял руку с ее колена и сел лицом к экрану. По экрану над пролетом какого-то громадного цеха, тесно уставленного станками, плыло, покачиваясь на тросах, большое зубчатое колесо, что-то вроде поворотного экскаваторного круга. На мгновение в Евлампьеве всколыхнулось воспоминание об этих двух, только что минувших месяцах работы, о хождении к Хлопчатникову, статье Веревкина с Клибманом в «Известиях»… но он тут же заставил себя ни о чем этом не думать.

Маша повернула к нему голову и громко прошептала:

— Но в конце-то концов он и сам хорош… жалеть его! С работы на работу… из института вышибли…

— Ну, положим, к данной ситуации это все отношения не имеет…Евлампьеву неожиданно стало обидно за Ермолая. — Там одно, а тут…

— Да ну невозможно же! — взорвался наконец мужчина с переднего сиденья. — Будто вы одни здесь! Приспичило — идите на улицу проблемы свои обсуждать!

— Все, все, товариш, извините, — быстро проговорил Евлампьев.— Извините, все, не будем больше.

Он взглянул на Машу: слышала? — она со слабой, виноватой улыбкой кивнула: слышала, оба они повернулись к экрану, на котором замелькали титры начавшегося фильма, и до самого конца сеанса больше не говорили.

6

На рынке появилась черника. В прежние годы, когда Елена с Ермолаем были еще детьми, черника появлялась в начале июля, а то и в июне, но уже лет десять лотки с нею возникали на рыночных рядах все позднее и позднее, и год от году становилось их меньше. В те, прежние годы чернику с земляникой можно было собирать даже в ближнем, недальнего хода лесу, теперь же никаких ягод там не осталось. Ягодники ушли от города, отступили в дальние, нежилые места и сильно, видимо, оскудели, коль ягоды на рынке стали появляться только в пору самого обильного плодоношения. Земляникой, так той нынче, как и прошлое лето, не торговали совсем.