— Лена,кивнул он, взял Машину руку в свои и стал массировать ее.

— Ага-ага, вот так, вот спасибо! — благодарно проговорила Маша. — Что она, так просто?

— Мумиё нужно.

Маша отняла у Евлампьева руку, которую он растирал, и подала другую, Евлампьев взял эту ее другую руку и мгновение смотрел на нее. Вот бы в молодости ему сказали, что по рукам можно определять возраст… Не то что можно, а просто невозможно скрыть. Лицо обманет, а руки выдадут. Лицо у Маши совсем нестарое, а руки… морщинистые, в шелушащейся, высохшей коже, с вылезшими наверх красновато-дряблыми жгутами вен, с шишками солевых отложений… — Мумиё нужно,— повторил он, начиная растирать руку. — Она вчера разговаривала с врачом в санатории, и тот рекомендует. Надо доставать. Спрашивать, в общем, всех, кого только можем. В аптеках же его не продают. Лекарством его не считают.

— Все, спасибо, — Маша потянула свою руку, Евлампьев отпустил ее, и она покрутила ею в кисти. — Вот, полегче стало… Мумиё, знаешь, мумиём, а я тут на днях, забыла тебе сказать, в ресторан заходила, договорилась, чтобы мне лимонов оставили, как будут, и икры черной. Надо заскочить сегодня. Сделаю я ей, рецепт мне дали, лимон с медом и алоэ, — говорят, очень хорошо для общего укрепления. И черная икра еще. Очень хорошо.

— Роме позвонить нужно, ты не забыл? — спросила она, когда Евлампьев, уже одевшись, умывался в ванной.

— Нет-нет, помню, буду сейчас,отозвался он.

Сегодня-то помнилось, сидело в мозгу царапающе, даже вон, когда бежал спросонья к телефону, так и думалось, что Ермолай, и оплеснуло после разочарованием, что это не он. Да кабы вот все-таки не поздно вышло; что же он сам-то не перезвонил, что за причина тому?.. А уж то, что ему что-то потребовалось, — это несомненно, и здорово приперло притом… Эх, кабы не поздно!

Но все это было в Евлампьеве сегодня не так остро и болезненно, как вчера, он вполне приготовился к тому, что звонок его окажется пустым, и, когда Ермолай, сам, кстати, поднявший трубку, проговорил в ответ на вопрос, зачем он вчера просил позвонить: «Да так просто, папа. Давно что-то с тобой не разговаривал»,Евлампьев воспринял этот ответ как совершенно естественный и единственно возможный.

— Так прямо и просто, — сказал он все-таки, без всякой надежды, что слова его возымеют какое-нибудь действие. — Наверное, если положа руку на сердце, что-то нужно было, а?

— Да нет, папа, ну ей-богу! — скороговоркой ответил Ермолай.

Евлампьев помедлил, раздумывая, имеет ли смысл вести с Ермолаем разговор дальше, и решился:

— Ну, ты же знаешь, что я тебе не верю, зачем ты утверждаешь, будто бы просто так хотел поговорить со мной? сказал он. Скажи честно, сын: чтото тебе нужно было?

Ермолай там, на другом конце провода, замялся.

— Да в общем… — протянул наконец он, в общем, да… но отпала уже необходимость… Все в порядке, папа, все уже в порядке, — добавил он затем абсолютно другим, бодрым голосом.

Он даже не утрудил себя выдумыванием какого-либо иного ответа, кроме правдивого: да, была необхолимость. Была — и отпала. Прямо и, более того, прямодушно. Ну, а коль отпала, так что и говорить об этом, — тут уж действительно не станешь настаивать на ответе.

Евлампьев вздохнул.

— Ну ладно, что ж, сын…— сказал он.— А как вообще дела?

— Хороши дела, — отозвался Ермолай.

Выходило прямо как в какой-нибудь юмористической сценке: один спрашивает, а другой отвечает теми же почти словами, с той лишь разницей, что уже не в вопросительной, а утвердительной форме.

— Ну да, ну да…— пробормотал Евлампьев. «Хороши дела…» Нет, ничего он больше не скажет, Ермолай, ничего. Хотелось еще послушать его голос, просто послушать, неважно, что бы он говорил… Да как послушаешь, когда из него каждое слово будто клещами… Надо было прощаться. Но все же, когда Евлампьев произнес: — Ну что ж, до свидания,прозвучало это у него вопросительно.

— Ага, пап, до свидания,— тут же с живостью откликнулся Ермолай.— Маме привет.

Ну, хоть привет передать не забыл…

Маша сидела на кухне на своем любимом месте — между столом и плитой,в руках у нее была вчерашняя газета, но она ее не читала, а смотрела все это время, пока Евлампьев разговаривал, на него с напряженно-ожидающей глуповатой улыбкой, пытаясь понять по его словам, что там говорит Ермолай.

— Ну, что он? — спросила она, едва Евлампьев повесил трубку.

Евлампьев молча прошел к ней на кухню.

— Да что, — сказал он, пожимая плечами. — Ничего. Что и следовало ожидать. Была необходимость — и отпала. А что за необходимость…

— Да…— все с тою же еще улыбкой, качая головой, проговорила Маша.— Что у него там делается?.. Ой, а ты про мумиё-то его… забыл? — меняясь в лице, всполошенно спросила она. — Забыл ведь?

Евлампьев хлопнул себя по лбу: — Вот идиот старый!

Он вернулся в коридор и снова набрал телефон Ермолая.

На этот раз подошел не он.

— Евлампьева? — переспросил толос в трубке. И, не дожидаясь подтверждения, крикнул, видимо обращаясь к кому-то там, в комнате:

— Где Евлампьев, только что был?!

Чей-то далекий от телефона, но ясно слышный другой голос ответил с иронией:

— Где, не знаешь? Курит опять, наверно, не работать же ему, если сегодня начальства нет.

Евлампьев почувствовал, как лицо ему опахнуло жаром. Ему стало стыдно. Будто это сказали про него самого.

— Сейчас, подождите, поищем,сказал голос в трубке.

Трубка сухо стукнулась о стол, и наступило молчание.

— Что? — спросила Маша, глядя на него поверх газеты.

— Ищут, — коротко отозвался Евлатпьев. От того, что он услышал по телефону, ему почему-то было неловко глядеть ей в глаза.

Возле трубки раздались шаги, ее взяли и голос Ермолая произнес:

— Алле?

— Это, Рома, снова я,— сказал Евлампьев.

— А! — узнающе произнес Ермолай, и Евлампьеву показалось, в голосе его прозвучало какое-то особое довольство. Будто он ждал и боялся некоего другого звонка и теперь был рад, что это не он. — Что, папа?

Евлампьева подмывало спросить Ермолая, как это так надо работать, чтобы за неполных два месяца о нем составилось столь «лестное» впечагление, но он сдержался.

— Ксюше одно лекарство нужно, и я хочу тебя попросить достать его,сказал он. Вдруг получится…

— Какое лекарство?

— Мумиё.

— А, это панацея-то от всех болезней?

— Ну, почему панацея? Ты что о нем слышал?

— Да что мертвых на ноги ставит, а у здоровых так прямо крылья отрастают, летать начинают.

Евлампьев улыбнулся. Господни, да ведь славный же он парень, Ромка…

— Ей нужно, Рома, — сказал он,чтобы у нее регенерация костной ткани быстрее шла. Пять граммов и требуется-то всего. Говорят, грамм по пять рублей продают. Может, знаешь, есть у кого?

Ермолай помолчал.

— Ладно, папа,— сказал он после молчания.— Есть у меня кое-какие мыслишки. Пока говорить не буду, но… есть.

Они попрощались по второму разу, и Евлампьев положил трубку.

— Что? — снова спросила Маша.

Евлампьев прошел на кухню, выдвинул из-под стола табуретку и сел.

— Да что… пообещал попробовать.

Он думал, стоит ли говорить Маше о том, что подслушал об Ермолае по телефону, желание было — сказать, но разум подсказывал, что не стоит: только расстроить ее, и все, а изменить — так ничего этим не изменишь.— Говорит, есть у него кое-какие мыслишки, — сказал он.

— А конкретно, конкретно,— спросила Маша,— ничего не сообщил?

Евлампьев махнул рукой.

— А, знаешь… Это вообще бессмысленно — его просить. Так уж, для совести для своей, что и его охватили. Если он к Ксюхе в больницу ни разу не выбрался… Вскинулся — съездить! — и кончилось на сем.

— Да, наверно…вздохнула Маша.Наверное. — Ну вот…прибарабанивая пальцами по столу

и глядя мимо Маши в окно на жаркое, выбеливающесеся небо, сказал Евлампьев.

Нет, не надо говорить ей о подслушанном, ни к чему. И того вот уже достаточно, что не удержался ни высказал свое мнение о его «мыслишках»… А вместе с тем, как он хорошо сказал о слухах про мумиё: мертвых на ноги ставит, а у здоровых крылья отрастают… Просто удивительно хорошо! Какая-то такая внутренняя тонкость за этим… Елене так не сказать.