По дороге домой Евлампьев зашел в молочный, выстоял очередь, купил молока, купил сметаны в баночках, еще Маша просила сыра, но сыра никакого не продавалось.

Тротуар во дворе был уже прорезан траншеей, и она утягивалась через дорогу к соседнему дому. Вынутая из нее земля завалила невысокую изгородь газона почти по макушку, в нескольких местах плети его под ее тяжестью оторвались от столбов и дыбисто торчали наружу. Часть тротуара, оставшаяся нетронутой, была загромождена кусками расковырянного асфальта, и не оставалось ничего другого, как идти по ним, рискуя каждую секунду подвернуть ногу.

Маша затеяла стирку. Стиральная машина — двадцатилетней почти давности, одна из первых моделей — была вытащена из угла на кухне, где стояла обычно, покрытая куском цветастой клеенки, от нее через всю кухню тянулся к розетке черный шнур, и машина гудела и бурлила внутри себя водой, царапая о стенки чем-то твердым, видимо пуговицамн.

— Что это ты вдруг? — спросил Евлампьев, ставя авоську с бутылками на буфет.

— Да как вдруг,— сказала Маша, перебирая кучу белья на табуретке, отбирая порцию для новой закладкн.— Давно собиралась.

И посмотрела на него.

— Укололся?

— Укололся, — сказал Евлампьев.Такой болезненный укол… — И вспомнил о встрече с Коростылевым. — Тебе привет! От Коростылева, встретил его в поликлинике.

— Какого Коростылева?

— Да вот, с бородкой-то все ходил. После войны я с ним вместе работал. Ну, вссной, когда тоже в поликлинику ходил, встретил его еше.

— А-а! — протянула Маша. — Того-то. А ты знаешь, я тебе все сказать хочу — забываю, ты тогда напомнил о нем, и я вспомнила, я ведь его еще раньше, до тебя знала.

— Ну да?! — удивился Гвлампьсв.А почему не говорила никогда?

— Да говорила, наверно. Забыл ты просто. Я и сама забыла. Я совсем молоденькой была, лет восемнадцати, наверно, в компании мы одной встречались. Он еще не хромал тогда.

— Это я, — сказал Евлампьев. — Ногу ему на тренировке сломал. Подсек неудачно… И до сих пор, знаешь, как вспомню, не по ссбе делается. Вроде и не виноват, а… С палкой ходит. Сегодня, правда, без палки — с рукой у него что-то, держать не может, к невропатологу шел.

— Да, ты смотри-ка, — кажется, не слыша Евлампьева, глядя куда-то мимо него, словно бы в те давние, с лишком сорокалетней давности, годы, проговорила Маша. — Он это был. Молчаливый такой, серьезный, нахмуренный…

— То-то он тебя помнит. А я еще удивился. И нынче, и в тот раз. Я вот, убей бог, не вспомню, кто у него жена, как зовут. Знал, конечно, и видел, но сейчас…

— Серьезный такой, молчаливый…повторила Маша.Ой, ну-ка сколько там на часах?! — всполошенно бросилась она вдруг к буфету. Евлампьев отстранился, и она, пригнувшись, заглянула во внутреннюю буфетную выемку, где в углу поблескивал стеклом циферблата булильник. — Н-ну, заболталась с тобой! — укоряя себя, произнесла она, разогнулась, бросилась обратно к машине и нажала красную кнопку с выдавленной надписью «Стоп».Лишних четыре минуты прокрутила.

Машина утихла, Маша сняла с нее крышку, и оттуда ударило облаком мыльного волглого пара. Маша взяла веселку и опустила ее в бак — вытаскивать белье.

— Давай прокрути мне, — приказала она. — С молоком своим потом разберешься. Давай крути, чтобы я не простаивала.

— Чтобы она не простаивала. Ишь ты, чтобы она не простаивала, — шутливо ворчал Евлампьев, крутя ручку валиков.— Вот, все от того идет, все беды человеческие: сначала я, сначала мне, я вперед… И ты не лучше.

— Ладно, ладно, — посмеиваясь, сказала Маша. — С кем поведешься… Знаешь такую пословицу?

Она направляла в валики курившееся паром белье, с валиков текла на подставленную крышку мыльная пенящаяся вода, и белье выходило с другой стороны сжеванное и расплюснутое.

— Да! — воскликнула она неожиданно. — Чуть не забыла… Ермолай звонил, хотел что-то с тобой поговорить.

— Вот как?! — Евлампьев удивился.

— Не иначе как что-то нужно. Такой шелковый, внимательный такой — о здоровье сам справился, о Ксюше расспросил… Нужно что-то. А то бы разве собрался просто так позвонить?

— Ну уж, ты слишком о нем…пробормотал Евлампьев.

Он тоже не сомневался. что сыну что-то понадобилось от него, но слышать это произнесенным вслух было неприятно, хотя бы даже и от жены.

— Ай, я уже никак о нем, — махнула рукой Маша. И вернулась к началу: — Так не забудь, позвони ему.

— Нет, не забуду, — отозвался Евлампьев.

Но он забыл. Он хотел позвонить, когда Маша перестанет стирать и можно будет говорить спокойно, так, чтобы не мешала машина, одно, однако, цеплялось за другое: потом, когда машина наконец была выключена, хотелось уж, не прерываясь, закончить с полосканием, потом хотелось поскорее натянуть веревки и уж повесить белье, чтобы оно сушилось, ни за всеми этимн делами о звонке забылось, тем более что, повесив белье, пришлось сндеть на лавочке возле подъезда н поглядывать в его сторону, караулить: года два, как в магазинах нсчезли хлопчатые ткани, н белье с веревок стали поворовывать. Прежине годы случалось, забыв, оставлять его чуть ли не до полуночи, а прошлым летом сняли два пододеяльника и несколько простынь прямо средн бела дня.

Маша, поначалу время от времени напоминавшая Евлампьеву о звонке, тоже, по-видимому, в конце концов забыла о нем, и Евлампьев вспомнил о просьбе Ермолая уже вечером, сев за стол писать Черногрязову. Он давно уже мучился тем, что никак все не ответит Черногрязову, нехорошо выходнло — сколько времени прошло, как получил от него письмо. Но пока Ксюша лежала в больнице, пока то ужасное, что сжесекундно угрожало ей, стояло совсем рядом, ледяно обдавая своим черным дыханием, невозможно было заставить себя сесть за ответ, рассуждать на все этн отвлеченные темы, во что Черногрязов ввязывал сго своими письмами всякий раз. Голодному не до философии, набить бы брюхо. Теперь же, когда самое страшное было позади, он паконец почувствовал, что готов отвечать, и с утра нынче думалось, что, вернувшись из поликлиники, сразу же и сядет за стол, но вот не вышло.

Он сел, положил пересел собой несколько листов бумаги, написал в правом верхнем углу дату — и тут, необъяенимо для себя, вспомнил о звонке. Как бы это белое пространство чистого листа вымыло из него заполошные часы хозяйственной суеты, вернуло к началу дня, и вот вспомнилось.

— Ах же ты, боже ты мой! — вскочил он из-за стола и бросился в коридор к телефону.

Он стал уже набирать номер, когда до него дошло, что звонить сейчас бессмысленно: поздно, закончился рабочий день. Но все же, досадуя на себя, что так глупо забыл о звонке, он набрал номер до конца, и, вак того и следовало ожидать, ему ответили длинные сигналы, он послушал-послушал их и медленно опустил трубку на рычаги.

— Ты куда это? — недоуменно спросила с кухни Маша. Застелив стол старым шерстяным одеялом, она гладила белье, и на краю стола уже высилась тугая, плотная стопка выглаженного.

— Да Ермолаю! — избегая се взгляда, расстроенно сказал Евлампьев. Он чувствовал себя виноватым.

— Забыли, а, ну надо же! — всплеснула она свободной рукой. Помолчала, глядя на него, и добавнла оправдывающе: — Ну, завтра тогда, прямо с утра. Ничего, я думаю, страшного.

— Да ну, конечно, завтра, теперь уж что…— согласился Евлампьсв.

Он еще постоял немного, глядя, как Маша водит утюгом по белой изжеванной равнине, делающейся после него гладкой, как бы блестящей, и пошел обратно в комнату.

Но настроение испортилось, и никакого письма писать теперь не хотелось. Он думал о том, чего же хотел от него Ермолай. Попросить денег? Единственное, что можно предположить с наибольшей вероятностью. Но никогда он так вот специально не просил денег, всегда обходился сам, по случаю разве что стрельнуть немного — это да. Непонятно!..

Он бросил ручку на листы бумаги, встал и вышел на кухню.

В буфете внизу был сше один утюг, старый, без терморегулятора, но вполие исправный.

— Ты зачем это? — спросила Маша, когда он достал его.