— Емельян Аристархович! — позвали его.

Он повернул голову — возле его кульмана стояла та девочка-техник, на столе которой был телефон.

— Что, звонят? Мне? — инстинктивно вскакивая, испуганно спросил он. «Вот оно, то»,полыхнуло в нем мгновенным жаром.

— Да, звонят,— подтверждающе кивнула девочка. Ей хотелось сделать для него что-нибудь большее, чем просто позвать к телефону, и она добавила: — Мужской голос. Интеллигентный такой…

Ближе с этого его нового места Евлампьеву было к другому телефону, всего в двух столах от него, но он продолжал пользоваться прежним: славная была девочка, всегда можно было надеяться, что позовет на звонок, передаст то, что попросишь…

— Алле, Емельян Аристархович? — отозвался в трубке на его запыхавшееся «Слушаю» «интеллигентный» мужской голос.

— Да-да, — повторил Евлампьев, не узнавая, кто это.

— Это я, Виссарион,— сказал голос, и теперь Евлампьев узнал зятя.

— Да-да, Саня,— быстро проговорил он.— Слушаю!

Виссарион на другом конце провода шумно перевел дыхание.

— После работы, как кончите, подъезжайте в больницу, Емельян Аристархович,— сказал он. Голос у него был все тот же, задушенный и какой-то падающий, — оттого Евлампьев и не узнал его сразу.

— Что случилось, Саня? — спросил Евлампьев, чувствуя, как кожу ему на скулах стянуло тугим жгутом и резко, наперебой запокалывали их острые, морозные иглы.

— Да что…— произнес Виссарион не сразу… И повторил: — Подъезжайте…

— Нет, ну все-таки?! — снова спросил Евлампьев онемевшнм, чужим языком и понял, что все дело в суеверном страхе: будто бы, пока не произнесено имя, пока оно не названо, все еще может оказаться хорошо, ничего не случится, не произойдет ничего дурного. — С Ксюшей что-то? — преодолевая себя, прошевелил он совершенно мертвыми губами.

— Да,— через долгое, в тысячу лет молчание ответил Виссарион. И добавил, опять через такую же паузу, но торопливо: — Да нет, вы не подумайте…

Он недоговорил, но Евлампьев понял: пока жива.

— Я сейчас, Саня, — с сердцем, бьющимся в горле, в животе, в ногах где-то у щиколоток, сказал он. — Сейчас…

Девочка-техник смотрела на него от другого конца стола остановившимися сострадающими глазами.

— У вас, простите… Евлампьев запнулся. Он вдруг забыл, как это называется. Деньги, да. Ну, а единицы-то, в которых измеряются… Румбы… румпфы… господи боже… Рубли! — Трех рублей, простите,повторил он, — в долг у вас не найдется?

— Да, да, есть, — Девочка-техник рванулась к тумбе, открыла се, выдвинула ящик, вытащила сумку. — Вот.

Табельщица внизу, когда Евлампьсв сбежал с лестницы, как раз отворяла застекленную двериу доски.

Евлампьев пробежал мимо, взялся за ручку входной двери — открыть, и табельщица окликнула его:

— А бирку-то?

Он обернулся, не поняв, досадуя на непонятную задержку:

— А?

— Бирку-то! — махнула рукой в сторону доски табельщица. — Сейчас звонок уж.

— А! — До Евлампьева дошло. Все так же торопливо он вернулся к доске, сорвал со штырька свою бирку, и в этот момент пронзительно зазвенел звонок.

Минут через пять он был в такси, сидел рядом с водителем, смотрел на бешено рвушуюся под колеса серую асфальтовую холстину дороги и с тупою отрешенностыо зачем-то считал про себя размеренно и терпеливо, как если бы у него была бессонница и он пытался заснуть: «Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть… сто сорок восемь, сто сорок девять, сто пятьдесят…»

Остановиться таксиста он почему-то попросил у ворот больницы, не заезжая на ее территорию.

Сколько было на счетчике, он не обратил внимания, у него было занято три рубля — все и отдал, трех, он знал, более чем достаточно.

Он едва успел пройти ворота, его окликнули:

— Емельян Аристархович!

Он как споткнулся, остановился, и голова совершенно инстинктивно повернулась направо. Поднявшись со скамейки, по песчаной дорожке в газоне быстро шел к нему Виссарион. И то, как Виссарион окликнул его, как шел сейчас, — все это было точно так, как тогда, месяц уже почти назад, когда Евлампьев прибежал сюда, а они с Машей сидели на одной из этих скамеек, только тогда трава в газоне лишь проклюнулась, вытолкнула из земли самый кончик стрелы, и газон лишь курился легким зеленым парком, и деревья тоже стояли еще в сквозящем зеленсм туманце, а сейчас все вокруг было густо зелено н все вокруг тонуло в этой зелени.

— Пойдемте, Емельян Аристархович,— сказал Виссарион, подходя. — Я вас жду.

Они пошли, и Евлампьев спросил:

— Так что же все-таки, Саня? Ну?

— Плохо, кажется, — громко сглатывая, идя чуть впереди Евлампьева и не поворачиваясь к нему, проговорил Виссарион.Вечером вчера температура у нее вверх поползла… и вот все лезет, не сбивается, без сознання…

— Сколько же сейчас?

— Сорок один и один.

Сорок один и один, отозвалось в Евлампьеве как эхо. Сорок один и один… Он увидел у себя перед глазами градусник, серебрящуюся его шкалу с красной цифрой «37» — и ужаснулся: боже праведный, боже милостивый, как далеко они отстояли друг от друга, эти цифры — 37 и 41: сорок один — ведь это же выше почти уже некуда!..

Ксюша лежала на прежнем же этаже, но в другой, отдельной палате, и к ней допускали теперь всех, кто придет, сколько угодно человек и на сколь угодно долгое время.

Виссарион открыл дверь и пропустил Евлампьева вперед. Евлампьев вошел и остановился у порога. Окно в палате было зашторено, в ней стояла сумеречная темень, и в этой темени хрипло-свистящее частое дыхание Ксюши, лежащей на нелепо, прямо посередине комнатки стоящей кровати, было особенно страшно. Елена сидела на стуле у самого ее изголовья. Маша на какой-то грубо сколоченной скамье с другой стороны кровати, и обе они, когда Евлампьев вошел, обернулись к нему.

— Папа…— узнающе проговорила Елена. — Иди, садись сюда,поднялась со своего места Маша.

Евлампьев сомнамбулически подчинился ей, прошел и сел.

Ксюша с открытыми и какими-то даже расширившимися глазами катала головой по подушке, и если бы Виссарнон не сказал ему, что она без сознания, Евлампьев бы подумал, что это она просто не смотрит ни на кого, не в силах ни на ком остановить взгляд. Он потянулся и положил ей на лоб ладонь. Ксюша на мгновение замерла и вдруг закрутила головой еще сильнее и стала бить по простыни, которой была укрыта, здоровой ногой и руками. Елена поймала конец простыни и принялась натягивать на нее, но Ксюша выбила у Елены простыню из рук и столкала с себя к самой спинке. На тело у нее надето ничего не было, и Евлампьев привыкшими к темени глазами увидел ее гладкий впалый живот с нежной ямкой пупка, с трогательно торчащими по бокам живота округлыми косточками бедер, увидел светлым треугольником курчавившиеся волосы лобка, какой никогда не видел внучку с той самой поры, как она осознала свой пол и перестала позволять ему, мужчине, мыть себя.лет, наверно, с шести…

Сбросив простыню, она успокоилась, и Елена, снова взяв простыню за углы, укрыла ее.

Евлампьев поймал взгляд дочери.глаза у нее были так же невидящи, как у Ксюши, воспаленнолихорадочны и блестели каким-то тускло-жестяным блеском. Следовало бы что-то сказать ей, но Евлампьев не знал — что и только попытался ободряюще кивнуть. Елена никак не отозвалась на это. Может быть, она и действительно даже не видела его.

Дверь приоткрылась, и в нее заглянула сестра — молоденькая девушка с быстрымн нгривыми глазами. Она оглядела всех и, остановившись взглядом на Елене, сказала:

— Сейчас с уколом приду.

Сестра прикрыла дверь, н Маша, дотронувшись до плеча Евлампьева, сказала шепотом:

— Пойдем, выйдем пока.

Евлампьев встал со скамьи и мимо отодвинувшегося Виссариона вышел вслед за Машей в коридор.

— Пусть там — придет она — посвободней будет, — сказала Маша. — Ага, ага, — торопливо согласился он.

Глаза у Маши, как и у Елены, были воспаленноприпухлы, красны, — уже, наверно, наплакалась.

Она пошла к стоявшей у двери соседней палаты мягкой, обитой пластиком скамейке, села, и Евлампьев, потянувшись за ней, сел рядом.